Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

детского лексикона, вдруг отчетливо всплыло где-то в темени Женьки, застучало алюминиевой колотушкой возле желудка. Раньше ведь очень даже было что ненавидеть. Манную кашу с комками, остывший омлет, запах половой тряпки в детском саду. В первом в его жизни школьном году ненавидеть тоже было что, но как-то по мелочи: третьеклассника, сломавшего его деревянную линейку, длинные и нудные уроки пения, уборщицу тетю Галю, бранившуюся, когда Женька забирался с ногами на подоконник или прыгал по лестнице через две ступени. Но ненависть эта забывалась быстро, не оседала в его маленьком сердце. Однажды Женька подслушал, как бабушка обсуждает его с папой: «Незлобивый растет. Добрый мальчик». А папа отвечал бабушке: «Бесхребетный».

Сло́ва этого Женька не понимал. Без хребта – оно как? Есть такие животные – беспозвоночные, в классе их еще не проходили, но Женька видел плакат в зоологическом кабинете. Там был изображен осьминог. Неужели папа сравнивал его с осьминогом?

Теперь же всей кожей ощущая незнакомое сильное чувство к Собаке, словно стальной стержень проходившее через позвоночник, от затылочной кости до копчика, Женька подумал, что, наверное, это и есть пресловутый «хребет», о котором говорил отец. Ненависть к лохматому чужому животному сжимала толстой проволокой реберные кости – аж не вздохнуть, – вонзалась в макушку, была холодной и острой, как лезвие сточенного до узкой полоски грибного ножика. Никогда до сей поры не чувствовал Женька ничего, что по силе своей могло сравниться с такой вот ненавистью. Ни любовь, наполнявшая все его счастливые восемь лет, которую передавали ему родители, а он сам излучал ко всему на свете, к каждой букашке и каждому человеку. Ни страх, ни обида, ни детское горе, ни какие другие эмоции не становились в ряд с неведомым, но каким-то сладким в самой сердцевине чувством. Женька смаковал свою ненависть, как нечто запретное, выклянченное или украденное, как последнюю «Раковую шейку» из бабушкиного буфета.

Утро следующего дня он также провел в своей комнате, перекатывая в голове, как шары, свалившиеся на него недетские думы, но к полудню бабушка стала выгонять его на улицу.

– Не пойду гулять!

– Да и не ходи. Но за молоком сбегай, на творог поставлю.

– Не пойду!

– Ты что заартачился, а?

– Обойдемся без творога.

– Как же обойдемся, милок? В твороге-то самое здоровье!

– Обойдусь без здоровья.

– Час от часу не легче! Вот батька с маткой позвонят, скажу все про тебя. Сладу нет, упрямый стал.

Бабушка поставила на табурет перед Женькой бидон как последний незыблемый аргумент, выложила из кармана мелочь и ушла на кухню громыхать кастрюлями.

Он взял бидон и деньги, нахлобучил кепочку и толкнул входную дверь.

Залитый солнцем двор показался круглым, как арена; яркий свет на минуту ослепил Женьку, заставил сощуриться.

Собака лежала, как обычно, на своем облюбованном месте, молча и сосредоточенно грызла большую желтую кость. Чуть поодаль Фаин Натановна, прикрывшись от солнца большой соломенной шляпой, отчитывала за что-то слесаря дядю Петю. Тот кисло морщился, разводил руками, вжимал красную загорелую шею в огромные плечи.

А справа, у флигеля, сидела в кружевной тени старого тополя горстка ребятишек – его, Женьки, дворовые приятели. Они громко спорили, перекрикивая друг друга, девочки вырывали у мальчишек отнятую скакалку.

На секунду почудилось, что все было как прежде, пару дней назад.

Но нет, совсем не так.

Завидев Женьку, дети разом замолчали.

Он сделал вид, что ищет что-то в бездонном кармане штанишек, отвернулся, наклонил голову так, что козырек кепочки закрыл от его глаз детвору.

– Смотри-ка, наш трусишка выполз!

Иркин писклявый голос ни с чем не спутаешь. Зараза! Послышался заливистый смех. Дети сидели на старых деревянных ящиках и разглядывали Женьку, как диковинного жучка.

Женька не решался пересечь двор к открытым воротам, где через пару переулков ждала его пузатая молочная бочка и пестрая очередь. Можно быстро пробежать мимо ребят, не глядя в их сторону…

– Мы тут со страшным чудищем тебя заждались!

А еще есть лаз между домом и флигелем, можно нырнуть в него, и там уже через соседний двор выйти на улицу…

– Ну-ка, фас, съешь его! – Ирка подбежала к Собаке и, схватив ее за висящее ухо, потянула к Женьке.

Собака не отреагировала, увлеченная костью.

«Почему она не рычит на Ирку?» – подумал Женька и тайком взглянул на ребят.

Дети наблюдали за ними с неподдельным интересом.

– Фас, фас! – не унималась Ирка, подталкивая Собаку за загривок, тыча в Женьку пальцем.

Собака отвлеклась от кости, тряхнула головой, легко высвободив ухо из-под Иркиных пальцев, и поднялась с асфальта.

– Щас она тебя сгрызет целиком!

Женька осторожно нащупал ладошкой спасительную ручку своей двери. Собака подцепила зубами кость, сделала несколько шагов и улеглась в тени, рядом с воротами.

«Ненавижу!» – стучало у Женьки в висках, и он не очень понимал, кого он в этот миг ненавидел больше – Ирку, всех этих ребят или Собаку.

«Конечно, Собаку. Всё из-за нее!»

Чтобы выйти на улицу, надо пройти совсем рядом с чудищем.

Дети подначивали. Слов он не разбирал. Родная дверная ручка стала горячей от его ладошки и так манила вернуться в дом. Там бабушка, там «этих» нет, там спасение от унижения и страха.

Собака продолжала смотреть в его сторону.

Нет! Он не будет бесхребетным осьминогом! Он сейчас сосчитает до десяти и спокойно пойдет к воротам. Не побежит, а пойдет!

Женька вдруг вспомнил, как вчера ненависть, которую он так сладко смаковал, придавала ему неистовую силу, как воображал он, что валит чудовище на спину, словно сказочный богатырь Змея Горыныча, как дрожат в мольбе о спасении лапы и просят пощады собачьи глаза.

Он еще раз украдкой взглянул на Собаку, теперь уже смелее, и представил, как дрожит ненавистный враг.

– Ненавижу твой хвост, и лапы, и морду! – словно заклинание, прошептал Женька и ступил на раскаленный асфальт двора. И будто провалился, как если бы не асфальт это был, а вязкая кукурузная каша.

Тридцать четыре шага до ворот. Главное, не смотреть на Собаку. Женька выбрал себе точку за воротами и глядел на нее не отрываясь. Точкой был тонконогий голубь, клюющий мякиш. С каждым шагом Женька чувствовал, как крепнет в нем придуманный им хребет, твердеет от выпестованной им ненависти, того нового опьяняющего чувства, что обрело в его чистой детской душе свой законный дом.

– Смотри не описайся с испугу! – кричали вслед детские голоса.

Но Женька их уже не воспринимал. Подойдя вплотную к Собаке и неожиданно почувствовав, как предательский страх снова подкатил студенистым