Уральские сказы - Серафима Константиновна Власова

— Старый варнак, его бы с Лысой горы сбросить, будь он проклят мирский людоед, — злобно говорил он. — Все равно силком, да возьмут, вот тебе крест, Параша, — бежать надо. Можно в Колывань уйти, аль в степь к башкирам — там есть у нас други. Бежим, Параша, уйдем в бега.

Не долго думать ей пришлось. Связала она в узелок свой пожиток, натянула на ноги обутки, покрылась полушалком, посмотрела кругом — ведь мать сиротой оставляла, и нырнула в тьму ночи вместе с Никитой. Управитель не забыл про Парашу. Помнил проклятый обиду. Приказал он лакеям ее искать, а вслед за ними и сам отправился…

Не нашли Парашу ни лакеи, ни сам управитель. Каждый кустик обшарили. Чем больше искали, тем злее становился управитель. Бил он по чем попало лакеев, а когда убедился, что нет ее нигде, приказал от злости избу поджечь. Плакала Парашина мать, валялась в ногах управителя — ничего не помогло. Запластала изба с четырех сторон. Завыл старый Палкан. Заиграл огонь с ветром. Зашатал он сосны высокие. Испугался барин. Послал верхом лакея в завод, а сам с другими от огня стал спасаться. Кони, чуя огонь, поскакали, а за ними огонь погнался.

Той порой Параша с Никитой в Шелкуне спрятались, а потом к ее брату в завод убежали.

Лесной пожар разгорался.

Слух легче огня. Унес он покой у барыни старой. Не из-за жалости к людям сходила с ума старуха. Злилась она на мужа, что за новой красавицей в лес ускакал — любил хвастать барин перед гостями крепостными красавицами.

О пожаре лесном и о преследовании барском Параши слух долетел и до заводских людей. Зашумели они. Кто от испуга — из-за пожара, а больше того из-за ненависти к управителю, да к каторжной жизни. Без ведома барина колокол на церкви и в пожарке не умолкал, а народ с площади заводской не расходился.

Параша с Никитой опять скрылись.

Забежали они на гору за домной и прудом, в густом лесу притаились.

Вор и наушник барский Никишка в завод прискакал, его барин вперед себя послал, погоню за беглецами наладил.

Пронюхал проклятый предатель, что на гору сбежали Никита с Парашей.

А они стоят в лесу и слышат: голос Никишки раздался.

А темень была, хоть глаз коли.

Параша стояла, как мертвая, — возьмут ее насильно слуги господские. Про себя порешила она: живьем в руки злодеев не даться, и то ли от злобы лютой на управителя, а вместе с ним и на Никишку, вдруг запела она. Да так запела, что в заводе слышно было; все тут у нее вылилось: и ненависть, и тоска, и любовь — все смешалось.

Говорят старики, кто слыхал, — дрожь брала от песни Параши.

В это время, как запела она, из дальних лесов грозный шум раздался — будто горы сдвинулись и над лесом верховой огонь, как огненный шар пронесся. То ли от пенья Параши, иль от боязни огня, как еловые шишки, скатились с горы Никишка, прикащик, лакеи.

Все одно к одному. Все силы сошлись у завода: с одной стороны лесной пожар ураганом бесновался, а с другой — гнев народный, восставших людей по заводу разбушевался.

Кинулись Параша с Никитой из леса в завод — к людям, чтобы вместе пойти на борьбу против господ.

Без малого у самых поскотин вихрь огня накрыл барина вместе с коляской, и только успел старый звонарь с колокольни прокричать: «Матка-огневица летит», как вихрь закрутил управителя.

Пепел остался от коней, слуг и управителя.

Все пропало в огне…

Старые люди про Парашу с Никитой еще говорили, будто вожаками были они у рабочих.

Не скоро задымили вновь домны. Не скоро высохли слезы у жен и матерей о погибших мужьях и сыновьях от рук господской расправы. И когда на рабочих были посланы из Екатеринбурга пушки, войска, — не устояли они, хотя и помогали им башкиры, киргизы-степняки.

Пришлось скрыться и Параше с Никитой. Ушли они к башкирам. Недаром старая крепкая дружба была у заводских с ними.

Долго полыхал лесной пожар: будто сбесился огонь — по вершинам сосен плясал, на целые версты с одной елани на другую скакал, выл, шумел, на заводы и деревни кидался. Со стоном падали сосны, с диким ревом зверь из леса бежал, с криком птицы летели, от страха люди метались…

Могучим лесом заросли те места, где когда-то лесной пожар бушевал, но не стерлась память в народе о Параше-«Бесенке» и до нас дошла.

В память о ней народ назвал гору, на которой пела она, — «Бесенковой». Потом эту гору стали называть «Бесеновой». Так она и называется поныне.

ХРУСТАЛЬНЫЙ ГОЛУБЬ

В старые годы, у нас на Урале, в куренях жил мастер отменный, по камням и хрусталю — Ефим Федотыч Печерский.

Видно мастером был он большим, коли народ про него сказ сложил.

Хочу я вам этот сказ рассказать, да маленько вернусь назад, потому что нельзя об Ефиме сказывать, не помянув стариков — его дедов мастеров.

Люди говорили, что заветная ниточка из мастерства да уменья свитая от дедов к внукам тянется: «Не узнаешь старого, трудно новое понять».

Сам Соломирский, владелец заводов, вывез Григория — Ефимова деда. Насулил золота груды за то, что Григорий умел камень гранить, да всякие диковинки из него делать…

К слову сказать, это уменье на Печере реке и в Устюжанах крепкие корни имело, в седые века упиралось. Для церквей и барских хором умельцы разные украшения делали.

На Урал Григорий пришел не один, а с семьей — шесть сыновей привел, да три дочки на выданье. Сыновья у отца переняли уменье, с мужьями сестер секрет разделили. Так и родилась Пеньковка. Все Печерские там жили, друг возле друга, где первый Григорий избу срубил и уральскому камню сердце отдал…

Один из сыновей Григория тоже в Пеньковке жил, дедовским ремеслом занимался — камнерезом первым был. То ли фартовым уродился, та ли камень умел видеть насквозь — его вазы, подсвечники только во дворцы вывозились. Когда он парнишкой был, Федюньшей звали, а вырос, мастером стал — дядей Федотом величали. Жил Федот с женой и сыном. Дружно, согласно жили они.

Его жена Аграфена веселая была. Как говорят, всем взяла: красотой, ровно цветок Марьин корень, и ласковым нравом, а песни пела — всем сердце грела, душу веселила, радость несла.

Сын подрастал,