Мы были первыми - Алексей Ефремович Шилов

class="p1">Три дня я был в бреду. Мама день и ночь не отходила от меня. Плакала, молилась. Знахаркино питье не помогало, и тятя поехал верхом в волость к фельдшеру. Было половодье. Овраги и реки вышли из берегов, но тятя все-таки привез мне лекарства. Как он доехал, никто не знает. Это мне все потом мама рассказала. Сам я только на четвертый день пришел в себя. Жар спал, но я очень ослаб, еще целую неделю не вставал.

— Ну, и напугал ты нас с матерью, — вздыхал тятя и гладил меня шершавой ладонью по лицу. — Завтра я уеду в поле с ночевкой, сев начинается. А ты поправляйся скорее.

Когда я слез с печки и посмотрел в окно, на улице уже зеленела травка, на деревьях распустились листочки.

— Миленький, похудел-то как, — качала головой мама. На глазах у нее навернулись слезы, — теперь ешь больше. Отец наказывал тебя сливками поить, яйцами да молоком кормить.

Сперва я ел мало, неохотно, но день ото дня мне становилось все лучше, я стал выходить во двор, начал уписывать все, что мама подавала на стол. И вскоре совсем поправился.

На улице стояла теплынь, вокруг все цвело. Я опять взялся за учебу. В избе только писал да задачки решал, а читал и правила учил на воле.

Как-то раз мама сказала мне:

— Сынок, сходи за гумно, там наш теленочек привязан. Посмотри, не запутался ли.

Гумна были от нас недалеко, по ту сторону озера.

Я отложил книжку и побежал. За гумнами на лугу паслось много телят на приколе. Наш черный теленок щипал зеленую травку. Он узнал меня, протяжно заревел. Я погладил его и отправился обратно. Когда шел через чье-то гумно, на меня из риги налетел пухлощекий попенок с двумя дружками.

— Бей приютских! — истошно завопил он.

Давать тягу было поздно. Они окружили меня со всех сторон, видать — подкарауливали.

Драться я и один на один не больно мастер, а тут сразу три лба накинулись. Вмиг смяли меня. Но, слышу, раздался другой клич:

— Бей толстопузиков!

Моих обидчиков, как ветром, сдуло. Когда я поднялся на ноги, у них только пятки сверкали, а за ними гнался всего лишь один парнишка. Потом он бросил преследование, подбежал ко мне: такой крепкий, скуластый, с черными, как угольки, глазами и смоляными прядями, которые выбились из-под картуза.

После бега ноздри у него широко раздувались.

— Ты чей? — строго спросил он меня, нахмурив брови. Голос у него был грубый.

— Хлебнов.

— Из приюта?

— Да.

— Это у тебя голова здорово варит?

— А ты откуда знаешь?

— Нам в школе учительница говорила. Хочет тебя сразу в четвертые посадить. Я тоже в четвертые перешел. Вместе в школу будем бегать. Звать-то тебя как?

— Петькой.

— А меня Колька, по прозвищу Буденный, потому что я за трудовой народ стою. Ты тоже трудовой народ, вот и заступился за тебя. А они, — Колька махнул в сторону убежавших ребят, — буржуи-толстопузики. Там и Махно, и Шкуро, и Врангель, и Мамонтов, но я их всех громлю! — хвастливо закончил он.

Я первый раз слышал и про Буденного и про Шкуро с Врангелем, потому с завистью спросил:

— Откуда ты про Буденного знаешь?

— Мой отец в его армии служил, но больше нам все дядя Егор-большевик про войну рассказывает, он тоже конармеец. Будешь со мной водиться, и ты про Буденного послушаешь.

Колька мне сразу понравился, захотелось с ним подружиться.

— Ты где живешь? — спрашиваю его.

— А вот как из этого огорода на улицу выйдешь, так сразу сворачивай вправо, у второго проулка стоит наш дом под жестью. Спросишь Казаковых. А толстопузиков не бойся. Ежели тронут тебя, пощады им от нас не будет! Так и скажи попенку.

От села к гумнам по тропинке шел парнишка с ведром. Колька пронзительно свистнул. Парнишка увидел нас, свернул в нашу сторону.

— Васька-монашонок, мой товарищ. Тоже круглый сирота. Живет у своей тетки-монашки. Ох, и дрянь она, эта монашка! Велит ему с попенком водиться, а он от меня ни на шаг.

Васька был худее, чем я после болезни. Лицо у него сплошь усыпано веснушками. Нос горбатый, а волосы, как в огне горят. Они у него давно не стрижены.

— Куда идешь? — спросил Колька.

— Теленку помои несу, лёлёка послала, — ответил Васька сиплым, будто простуженным голосом, и покосился на меня.

— Это Петька, наш новый товарищ, — говорит ему Колька, — если толстопузики нападут на него, ты заступайся, — наказал строго.

— Ладно, заступлюсь, — пообещал Васька.

Но заступник из него, видать, плохой. Самого ветром качает.

— Пойдем вместе, — сказал ему Колька, — я иду теленка своего посмотреть.

Они пошли на луг, а я направился домой.

С этих пор я почти каждый день бегал к Кольке. Товарищей у него было много, но мы с Васькой ходили за ним словно тени.

Как-то раз, когда мы втроем собирались на рыбалку, к Казаковым пришел богач Тарас Нилыч.

Я думал: кулаки все пузатые, мордастые, с бородой-лопатой и бычьим горлом, но Тарас Нилыч оказался тощим, с реденькой бородкой и тихим ласковым голосом. Одет он был тоже просто: на голове поношенный картуз, на ногах стоптанные сапоги. Только рубашка и штаны на нем были домотканые.

Колькин отец сидел на чурбаке под навесом, хомут чинил.

— Бог в помощь, Никита Силантьевич, — ласково сказал Тарас Нилыч и тронул рукой картуз.

— Спасибо, — тряхнул мохнатой головой дядя Никита. — Милости прошу, присаживайся.

Он был широкоплечий, с черной курчавой бородой и густыми бровями. Голос у него грубый. Он выглядел суровым, я его боялся.

Тарас Нилыч сел против дяди Никиты.

— Погодка-то стоит — благодать, — протяжно сказал он.

— Погода — надо бы лучше, да некуда, — согласился хозяин, — хлеба хорошо тянутся вверх, и трава по пояс выдула. Сенокос-то когда думаешь начинать?

— Как все, после троицы, — ответил гость. Потом кашлянул в кулак, спросил: — Ты знаешь, пошто я к тебе пришел?

— Скажи, сделай милость.

— Парнишка твой пакостит.

Колька, привязывая крючок на леску, покосился под навес, а мы с Васькой переглянулись.

— Взял да капусту у меня подергал. Бабы трудились, сажали, а он все до последнего корешка решил.

Дядя Никита нахмурил густые брови.

— Колька, поди сюда! — строго позвал сына.

Тот отложил удочку, подошел к отцу.

— Ты у Тараса Нилыча капусту дергал?

— Дергал.

— Зачем?

— А он зачем?! — запальчиво начал было Колька.

— Цыц, сукин сын! — рявкнул отец. Вскочил на ноги, снял с бороньего зуба поперешник и ну пороть сына.

Колька