Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая

Во всякой встречной пожилой особе мерещилась либо которая-нибудь из моих старушек, либо дачница, успевшая за лето запечатлеться в глазах; в каждой бабе заподозришь дворничиху, а в любом босоногом мальчугане кого-нибудь из ее карапузов. Про военных уж я и не говорю: ни один юнкер с красным околышком или офицер с белым не могли безнаказанно пройти, чтобы не привлечь моего внимания. Почему, собственно, красные юнкера? — непостижимо, разве так, по доброй памяти; белые офицеры, пожалуй, понятнее.

Мало-помалу, начинается осенний перелет, и все знакомые постепенно водворяются в старые зимние гнезда. В среду возвращаются мои старушоночки, в пятницу — Николай Александрович. Гимназистки наши, конечно, все в полном сборе. Я поражена была их солидным видом. Взрослые, степенные барышни, да и все тут. Говорю «видом», потому что пока еще трудно судить об их внутренней солидности: поживем — увидим.

Платья у всех до полу, косы безвозвратно исчезли. Даже Полуштофик вытянулся немного, а значительно подросшие кудряшки подобраны в модную прическу, которую красиво оттеняет черная бархотка. Она уж больше не резвый мальчуган, а хорошенькая девушка, но все же малюсенькая; я много переросла ее. Теперь моя коса единственная в классе, свободно болтающаяся по спине, даже Пыльнева изменила мне — ее каштаново-пепельные косы диадемой лежат на изящной головке.

Все такие веселые, сияющие, ликующие, все рассказывают свои впечатления, похождения, всякий веселый вздор. С Любы, видимо, слетела вся ее летняя меланхолия; она по-прежнему весело, заразительно хохочет-заливается, и глаза ее искрятся задорными огоньками.

Но при взгляде на кого у меня душа болит, это на бедную Веру. Она не веселилась, не отдохнула летом. Овал ее лица стал еще тоньше, еще прозрачнее, вся она точно воздушная, будто тень прежней, и тогда уже хрупкой, Веры. Одни глаза, большие, темные-темные, светящиеся, полны жизни, блеска, чего-то глубокого и печального; кажется, будто все силы, вся жизнь сосредоточились в них. Мне хочется плакать, глядя на нее, но я стараюсь не показать, какое впечатление она на меня производит, чтобы не запугать ее.

— Ну, что же, хоть чуточку отдохнула за лето? Ты последнее время и писать совсем перестала, — спрашиваю я.

— Нет, Муся, плохо я себя чувствую, так плохо! Слабость неодолимая, вся я точно разбитая, болит каждая косточка, каждый суставчик, постоянная тупая боль в груди и в боку. Спать совсем не могу, есть тоже, хочется лежать тихо-тихо, даже мыслей нет, начнешь думать и не кончишь, мысль слабеет, слабеет и расплывается.

— Так ты, значит, совсем не отдохнула?

— Совершенно. Я еще больше переутомилась в деревне; дети — буяны, ленивые, дерзкие. Хотя по условию я должна была только учить их, но на самом деле они были всецело на моих руках, я весь день была занята. Ну, и сами помещики, родители их, люди грубые, несправедливые, неделикатные; дети у них всегда правы, виноватой во всем оказывалась я. Тяжело было. Уж я человек невзыскательный и довольно терпеливый, но, думала, не дотяну, невмоготу становилось. Да вот, ничего, слава Богу, вытянула.

Вытянула? Это она называет «вытянула»? Мне бесконечно жаль ее, меня приводит в отчаяние сознание своего бессилия что-либо сделать для нее: ведь она ни за что ничего-ничего не возьмет, ни на что не согласится. Вчера приходила посидеть, поболтать вечерком Люба. Вот кто в настоящее время составляет полный контраст с моей бедной Верочкой: насколько печальна и слаба та, настолько весела и цветуща эта. В ней произошла какая-то неуловимая перемена, которая замечательно красит ее; что-то изменилось в выражении лица, в голосе, во всей манере держать себя.

— Ну, рассказывай, рассказывай, что ты поделывала? Верно, завеселилась, потому и писать мне совсем перестала, да и вид у тебя такой хороший. Выкладывай же все, — говорю я Любе, усаживаясь на маленький мягкий диванчик, стоящий в выступе окна моей комнаты, где всегда так уютно и легко беседуется.

— Да, ты угадала. Последнее время было так хорошо, так хорошо!.. Постой, я начну по порядку. Вернулись мы от вас ночью, поздно. На следующее утро общий чай я проспала, выхожу в сад уже часов в одиннадцать и натыкаюсь прямо на Петю, то есть, я хотела сказать, на Петра Николаевича. Чудом каким-то он был один, без своей белобрысой Дульцинеи. Вид и тон, по обыкновению, небрежный.

— Когда же вы поедете на дачу к Старобельским? — спрашивает вдруг.

— Как когда? Но мы сегодня ночью только вернулись, целых два дня там пробыли.

— Разве вы уезжали? Вот не заметил. Мне казалось, что вы дома были. Впрочем, правда, как будто припоминаю. Ну, а когда мы компанией к «Лысому оврагу» ходили, вы были еще здесь?

Как тебе нравится! Два дня меня нет — и не изволили заметить! От обиды, от негодования у меня прямо дрожит все внутри, подступают к горлу слезы, и вся кровь приливает к лицу.

— Как вы страшно загорели, Любовь Константиновна! — начинает он через минуту опять. — Просто ужас! Раньше как-то внимания не обращал, но теперь, когда я избалован постоянным видом нежного, как лепесток розы, личика Евгении Андреевны, ваше поразило меня, как контраст.

Во мне все кипит, я буквально боюсь разрыдаться, но храбрюсь.

— Напрасно вы тратите время и портите свой изнеженный вкус, глядя на мою черную, как голенище, физиономию, когда вон там, между кустами мелькает «нежный лепесток розы», — указываю я ему рукой на бредущую там его Евгению.

— Ах, в самом деле! Наконец-то! Ау, Евгения Андреевна! Мчусь вам навстречу!

Только я его и видела, одни пятки сверкают. Пошла я в свою комнату и даже всплакнула, так больно и досадно было.

Вдруг, понимаешь ли, наряду с этим милейшим господином появляется у меня какой-то поклонник, а кто — никак не могу догадаться. Ясно, что кто-то следит за мной, за моим душевным состоянием, и, чем мне тяжелей, тем больше мне оттуда оказывается внимания, словно утешить меня хотят.

В этот самый вечер прихожу ложиться спать — вся моя кровать закидана веточками жасмина. Другой случай. Играли мы в мнения. С некоторых пор ненавижу эту игру потому, что только дерзости получаешь, да еще публично. Собирают мнения обо мне. Выхожу. Называюсь «книгой». Преподносят мне, конечно, его мнение: «Говорят, что вы, книга, — бесплатное приложение к газете „Копейка“». — Недурно! Второй раз называюсь «картиной». Объявляют мне, что — «картина эта разве на любителя». — Тоже мило! А в комнате на подушке нахожу три прелестных пунцовых розы. Через несколько дней на письменном столике большой венок из гелиотропа, а внутри, на крупных зеленых листах