Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь - Крейг Вентер

Заводить друзей во Вьетнаме было нелегко. Мало кто интересовался чем-то серьезным и большинство хотело лишь накуриться, словить кайф и забыть про ужасы войны. Марихуану можно было достать на любой базе, тонны травки беспрепятственно попадали во Вьетнам. Прямо у ворот больницы я мог купить целый мешок сигарет, набитых высококачественной марихуаной «золото Бангкока», – 200 сигарет всего за 2 доллара. (На героин и другие, более тяжелые наркотики личный состав перешел уже позже, спустя некоторое время после начала войны.)

Кроме наркотиков, хорошо шел и алкоголь. В больнице было что-то вроде ночного клуба, такой подозрительный бар, где 24 часа в сутки можно было задешево купить спиртное. Вьетнамские ансамбли во все горло распевали песни «Битлз», «Энималз» и «Роллинг Стоунз». Большинство санитаров ходили туда в свободное от дежурства время и напивались в стельку. Иногда я тоже так делал, и травку тоже курил, но бо́льшую часть своего свободного времени я все-таки занимался спортом.

Почти каждый день я бегал на пляже Ми-Ан, который сейчас называется Китайским пляжем. Горы песка сползали с Обезьяньих гор над заливом Дананг, простираясь до Мраморной горы, где почти каждую ночь гремели бои. Но в те редкие минуты, когда мне, конечно, с трудом, удавалось забыть о войне, я любовался окружающей меня природой. Горы были пронизаны туннелями и таинственными пещерами, в некоторых находились буддийские и конфуцианские святыни. Всего в нескольких милях от моего барака, в одной из таких огромных, как храм, пещере располагался полевой госпиталь Вьетконга.

Пробежать почти пять километров вдоль побережья уже само по себе было приключением. Мой путь пролегал мимо переносных проволочных заграждений и сторожевых башен, установленных примерно через каждые 800 метров. В качестве развлечения морские пехотинцы постреливали в мою сторону либо из пулемета 50-го калибра, либо из своих штурмовых винтовок M16. Постепенно я научился не снижать темп во время этих обстрелов. После каждой такой пробежки я шел плавать и часами качался на волнах, пока не раздобыл доску для серфинга.

Из-за подводного течения около Дананга всегда бушевал прибой и волны обрушивались на берег. После того, с чем мне каждый день приходилось сталкиваться в лагере, я без колебаний нырял навстречу волнам. А в море кишела жизнь: там плавали акулы, двухметровые барракуды и морские змеи. Особое беспокойство вызывали последние. Двухцветные пеламиды и оливковые морские змеи, часто встречающиеся в Южно-Китайском море, перемещаются большими стаями, с милю длиной и полмили шириной. Обычно змеи не агрессивны, но если их потревожить, они нападают и могут укусить и впрыснуть нейротоксин, который быстро вызывает летальный исход. Вьетнамские рыбаки нередко умирали от укусов морских змей, которых они пытались вынуть из сетей.

Однажды днем, качаясь на волнах, я почувствовал какой-то толчок в ногу. Опустив руку, я попытался оттолкнуть непрошеного гостя, но сразу понял, что схватил морскую змею. У меня в руке была округлая часть ее тела около головы, а не плоский хвост, так что разжимать руку было нельзя. Пасть змеи была широко раскрыта, и она явно хотела меня укусить.

Морские змеи прекрасно плавают, но и мне оставалось делать то же самое, чтобы не утонуть. Плыть только с одной свободной рукой и барахтаться в трехметровых волнах, причем в другой руке у тебя извивается змея, – такое никому не пожелаешь. Наконец я смог встать на ноги и попытался выбежать на пляж, но волна сбила меня с ног. Спотыкаясь и с трудом дыша, я устремился к берегу, где заметил какую-то корягу. Схватив ее, я стал бить змею по голове, пока она не сдохла. Приятель сфотографировал меня с этим трофеем, зафиксировав один из важнейших моментов в моей жизни, – я легко мог погибнуть, если бы судьба не распорядилась иначе.

Я решил увековечить свое спасение. Взяв нож, я содрал кожу с поверженного врага и в госпитале, с помощью иголки для подкожных инъекций, приколол ее к доске и оставил сушиться на солнце. Эта змеиная кожа и сейчас висит у меня в кабинете, напоминая о моей победе над морским гадом.

Я служил старшим санитаром в отделении интенсивной терапии, занимавшем один-единственный барак – без окон, с двумя дверьми и двадцатью койками. Жара, влажность – все это давило на психику. В разгар сезона муссонов, когда идут затяжные холодные дожди, пол барака так заливало, что мы вынуждены были подкладывать доски и осторожно ходить по ним. По ночам слышались разрывы, велись обстрелы ракетами, но поскольку наши пациенты не могли двигаться, мы оставались вместе с ними и разговаривали с бодрствующими, чтобы успокоить их, – а заодно и себя.

В любом случае поспать практически не удавалось: со стороны авиабазы морпехов, расположенной рядом, постоянно доносился гул вертолетов – боевых и военно-транспортных, «больших железных птиц», как их называли вьетнамцы. Вертолеты приземлялись позади нашего барака, и каждый из них привозил новых жертв мин, ям-ловушек с заостренным колом на дне, пуль, гранат, снарядов, минометов, взрывчатки, напалма и белого фосфора.

Барак отделения интенсивной терапии был заставлен медицинскими кроватями с поворачивающимися рамами. Конструкция этих специальных кроватей позволяла нам подкладывать под парализованных больных дополнительные тонкие матрасы. Эти кровати никогда не пустовали, и глядя на страдающих солдат, я мог только надеяться, что никогда не окажусь в их положении.

Часто к нам попадали по нескольку человек с обеими оторванными миной конечностями. То чудо, что они вообще у нас оказались после разрыва бедренных артерий, происходило благодаря мастерству полевых санитаров, и в результате использования вертолетов для эвакуации пострадавших. (Вьетконговцы предпочитали просто расстреливать тяжелораненых, а не брать их в плен.) Эти пациенты прекрасно понимали, в каком ужасном состоянии они находятся. Они кричали от боли и ужаса, осознав, что у них больше нет либо ног, либо рук. Раненые, перенесшие операции на головном мозге, превращались в «овощи». Кроме этих безнадежных случаев, было много ранений в живот и грудную клетку.

У пациентов моего отделения были только две возможности: либо выжить, если их удастся эвакуировать в Японию или на Филиппины для более эффективного лечения, либо испустить дух на месте. У меня на глазах умирали сотни солдат, нередко прямо в те минуты, когда я вручную массировал их сердца или как-то иначе пытался вдохнуть в них жизнь. Образы некоторых из них навсегда отпечатались в моей памяти.

Среди них – один восемнадцатилетний морской пехотинец. Он выглядел нормальным и здоровым, серьезных ран заметно не было, но при этом юноша оставался без сознания. Присмотревшись, я обнаружил у него на затылке небольшой марлевый тампон с пятнами крови. А потом его сердце вдруг остановилось. Как главный в реанимационной бригаде, я начал хорошо известные манипуляции. Обычно мы неплохо справлялись, ведь наши пациенты были молоды и сильны, но этот юноша оказался исключением. Мы пробовали дефибрилляцию, затем – инъекции адреналина прямо в сердце, непрерывный массаж сердца. Но, несмотря на все усилия, через час с небольшим мы вынуждены были признать, что он мертв.

Причину его смерти никто не понимал, и поэтому было назначено вскрытие. Поскольку все видели, как я был потрясен кончиной этого парня, мне предложили ассистировать. На следующее утро я пришел в патолого-анатомический барак. На столе лежал мой пациент. Патологоанатом отметил отсутствие каких-либо ран, кроме небольшого отверстия на затылке. Я почувствовал, что не смогу этого вынести: запах формальдегида, исходящий от трупа в жаркой и влажной хижине, был ужасен. Я старался справиться с подступающей тошнотой, а в это время патологоанатом сделал подковообразный разрез от одной стороны грудной клетки до другой, приподнял большой лоскут кожи и отогнул его на лицо трупа. Большими ножницами он разрезал ребра по центральной линии, обнажив сердце, которое мы с таким трудом пытались запустить несколько часов назад. Никаких травм видно не было.