Парижские истории - Дмитрий Якушкин

Я делал много вырезок из газет, веря в непреходящую ценность оригинала (который, желтея и высыхая, со временем становился до такой степени «ценным», что рука не поднималась его выбросить) и собирая необходимое для работы досье. Постепенно желание что-либо накапливать на будущее ослабевало, главным образом под влиянием известного экзистенциального вопроса: «Кто и когда в этом будет копаться второй раз?» Но одна из таких папок, которую завел еще в Париже, пережила серию радикальных чисток и сохранилась под своим изначальным названием — «Грэм Грин».

Почему он? Потому что я знал Грина и общался с ним довольно регулярно в течение нескольких лет в конце 1980-х годов и до его отъезда в Швейцарию на лечение, где он и умер. Грин при жизни стал мировым классиком; писательские слово и поступки обладали тогда иным весом, нежели теперь, и поэтому отправляться к нему в качестве корреспондента было все равно что просить интервью у Льва Толстого. Когда Грин звонил мне и говорил: «Это Грэм…», я хоть и понимал, что в английском так принято, но это совсем не соответствовало его мировому статусу.

Мы как-то спустились с Грином в подземный переход к станции метро, недалеко от его парижской квартиры на бульваре Мальзерб, чтобы в будке-автомате сделать понадобившиеся ему для документов фото. Внутри кабины кто-то уже сидел. По чистой случайности им оказался какой-то англичанин. Когда этот парень (теперь я думаю, что он был начитан) отдернул шторку и увидел, кто дожидается своей очереди, то испытал шок и совершенно растерялся от непредвиденной встречи, да еще где. В подземном переходе в обычном квартале. Но Грин, как всегда, остался невозмутимым и переживал, не согнали ли мы его соотечественника раньше времени с места.

Каждая новая встреча добавляла двойственности восприятия: с одной стороны — личность, принадлежащая истории, с другой — обаятельный, остроумный старик, с которым мы могли вести интересный разговор, а могли и понимающе помолчать. И выпить две стопки водки перед обедом — обязательно русской, но только не польской или американской смирновской, и съесть рыбу в ресторане «У Феликса» в Антибе, в котором я несколько лет назад повстречал даже самого Феликса, но где Грина уже никогда не будет (а сейчас и сам ресторан закрылся).

Странная была ситуация. Меня мучили вопросы, которые хотелось задать, особенно по молодости, тем более что столько было прочитано еще в школе, но приходилось сдерживаться, потому что Грин не любил, когда его спрашивали: а все-таки как это было там — во Вьетнаме, Парагвае или в Вене сразу после войны? И главный герой — это вы или не совсем вы? Героинь и беллетристические любовные сюжеты не обсуждали, хотя тема женщин — одна из самых интригующих в гриновской мифологии — всплывала.

Грин не рассказывал о личном, но поскольку разговоров в общей сложности было немало и не под запись — за ужинами и обедами, по дороге в машине, по пути в рестораны и обратно, — то какие-то сведения просачивались. Однажды я услышал его версию, почему ему так и не дали Нобелевскую премию. Считается, что этому помешали его левые взгляды, но мне больше нравилось объяснение Грина: он подозревал, что один из членов комитета ревновал его к актрисе, с которой у писателя были когда-то отношения.

Контраст между образом и реальным человеком особенно ощущался в бытовых ситуациях, когда, например, мы обедали или ужинали, или виделись в аэропортах Руасси и Орли, где я встречал или провожал Грина. Однажды я помогал ему с оформлением въездной визы в Советский Союз, куда он начал ездить при Горбачеве, после того как много лет отказывался от приглашений по политическим мотивам.

Я привез его на своей машине из Орли, куда он прилетел с юга Франции, где тогда жил, чередуя Антиб с островом Капри, в его квартиру в 17-м округе на бульваре Мальзерб. Затем я ушел в консульство забирать его документы, но там выяснилось, что не хватает фотографий, и мне пришлось вернуться назад. Пока я отсутствовал, Грин задремал, и звонок в дверь застал его врасплох. Он вышел из квартиры так быстро, что оставил ключи внутри. Дверь, естественно, захлопнулась. И тут началась наша совместная спецоперация по проникновению назад в квартиру.

Сначала законным путем — мы полезли на мансардный этаж, где обычно живут уборщицы, но там никого не оказалось. Спустились вниз к консьержке, но она тоже ушла. Грин говорит: надо взять из машины какой-нибудь инструмент и вскрыть входную дверь. Я спустился на улицу и принес самый прочный ключ. Перед тем как начать отгибать полотно, спросил: может, лучше вызвать полицию? И тут Грин тихо, с той английской ироничной интонацией, которая выдавала в нем проницательного наблюдателя человеческих характеров, произнес: «Вот уж полицию мы точно вызывать не будем».

Ширли Хаззард, написавшая книгу о том, как они с мужем долгие годы общались с Грином на Капри, где писатель купил дом со всем его содержимым на гонорар от экранизации «Третьего человека», отметила, что не записывала свои разговоры с ним, потому что при этом они утрачивают спонтанность. Я столкнулся точно с такой же проблемой. Вот Грин отвечает мне по телефону в дни 85-летия: «Было бы странно в моем возрасте считать этот день праздником». Вот он выходит из зала прилета и не обнаруживает никого из таможенников для досмотра багажа: «Может, они все бастуют?» Вот он же, вернувшись из Новосибирска, рассказывает, как его забросали записками на творческой встрече: «Уж где-где, а там я бы точно смог зарабатывать себе на ужин». Вот он рассказывает очередной сон (Грин внимательно относился к снам, записывал их и даже классифицировал по темам): «Снится Хрущев, мы сидим рядом, и он мне говорит: „Как? Вы едите мясо?“ — „Да“. — „Но сегодня же пятница!“». А вот Брежнев, говорит Грин, ему ни разу не приснился.

Начатая когда-то «гриновская» папка, несмотря на то что писателя нет в живых больше двадцати лет, продолжает пополняться. Я уже не могу не коллекционировать упоминания о Грине, которые встречаются в разных материалах — в рецензиях, эссе, путевых очерках. Англичане утверждают, что тираж его книг составляет двадцать миллионов экземпляров. Грин продолжает жить, его герои интересны, биография по-прежнему загадочна, любовные романы таинственны, взаимоотношения с католической верой интригуют, дружба с Кимом Филби воспринимается неоднозначно, а путешествия вызывают желание отправиться в путь самому. Когда-то, еще до войны, он прошел с караваном носильщиков пешком через Либерию и Сьерра-Леоне. «У меня не было ни одной приличной карты, — рассказал он мне. — На той, которую удалось раздобыть, были белые пятна. Реки обозначались пунктирами, а в некоторых местах были пометки: каннибалы».

Перебирая все эти вырезки, учишься предвосхищать контекст, в котором может появиться гриновское имя. Это и книги писателей, кому он или симпатизировал, или помогал, в том числе и материально, или просто высоко ценил, — Мюриэл Спарк, Разипурам Нарайан, Ивлин Во, а также Джозеф Конрад и Генри Джеймс. И все, что связано с работой разведки в Латинской Америке или Африке, и даже не столько с работой, сколько с провалами и переоценкой или недооценкой реального положения вещей. В свое время Фидель Кастро даже объявил национальным достоянием отель «Националь», где разворачивается действие «Нашего человека в Гаване». Один из выдающихся разведчиков мира, немец Маркус Вольф, называл роман своей любимой книгой.