Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

По потолку скользят лучи от фар,

ещё смотри — шевелится фонарь

над баррикадой выставленных дров,

что в переулках проходных дворов…

Я к дубу шёл, петляя меж деревьев,

и вдруг застыл пред низенькою дверью.

Я видел, как по снегу полукруг

дверь описала, выгибая сук,

распластанный по ней и по стене:

дверь открывалась выходом ко мне.

Я задержал её движенье вспять,

прислушавшись, как медленно скрипят

сырые петли. Гнусный скрип в ушах

не умолкал. Я сделал первый шаг.

То закрывая, то впуская свет,

скрипела дверь, царапаясь о снег,

и я шагнул в пустую глубину,

назад уже решась не повернуть.

Глава 3

На лестничной площадке мрак был. В дверь

врывался ветер, поднимая вверх

снежинки, освещённые извне.

Я шёл вперёд на ощупь, по стене.

Ни лестницы здесь не было, ни двери.

Но я подумал, сам себе не веря,

что дальше будет выход. Спичку сжёг.

Открылись тени. Различил комок

газеты, пол, составленный из плит,

глухую стену — и, решась ступить

ещё на шаг, я посмотрел за спину:

проход был чёрен, время было длинно.

Закрылась дверь, впустившая меня.

Вот перечень сегодняшнего дня,

тот, что запомнил. Утро. Снег чуть розов.

Кругом пейзаж февральского мороза.

Над длинным зданьем сонного дворца

явленье солнца призраком родства

с прошедшим веком, коий так развёрнут,

что нет труда представить себя мёртвым

цареубийцей. Площадь. Ангел. Крест.

Пейзаж обычный петербуржских мест.

День. Над столом моим скопленье света,

листы бумаги, «Мерседес» — приметы

моих трудов. Я занят, я пишу,

когда смотрю в окно, то слышу шум

всей улицы и знаю — рядом церковь.

Пишу — кварталом отделён от центра.

На куполах залитый солнцем снег.

Вот голуби проносятся в окне.

С визитом — гость, и с ужином — жена.

Гость тет-а-тет, гость — крыса, гость — журнал.

Вечерний бридж, и всё благопристойно,

и все сидят, скосившись на съестное,

но каждый занят высшим, каждый сам,

и длинно всё, длиннее книги Царств.

Но, ворот свой подняв, уходит сумрак

на пустыри окраин Петербурга,

идёт впотьмах по набережным сонным,

где город спит, газонами изогнут,

где тёмный сад, изглоданный ветрами,

как по стене, вытягиваясь, шарит.

Вышагивает ветер час за часом

какой-то юноша, нечёсаный, несчастный,

и тащится, вынюхивая самок,

ещё один, — возможно, тот же самый.

Я обогнал их трусовато, боком —

и оказался пред стеной без окон.

На ней был сад, и вытянут, и сплющен,

один из вариантов райской кущи.

Бесплотный, безобъёмный сад теней.

И я вошёл в него, приблизившись к стене,

нельзя сказать, чтобы совсем не струсив,

а рядом были виды захолустья:

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник и затем — стена,

стена без окон, безобразный сад.

Неслышно продолжался снегопад.

И, за стволы туманные попятясь,

там дуб стоял подобием распятья.

Был ствол его раздвоен широко:

игра природы, мысли — для кого?

Я двинулся к нему через деревья

и замер вдруг пред низенькою дверью.

Я оттолкнул ногой её. Черно

за дверью было. Тень моя за мной

скользнула вглубь, и, отделив от мира

меня и тень, за нами дверь закрылась.

Кругом был мрак. Я спичку сжёг и тихо

пошёл вперёд, и вот наткнулся: выход.

Глава 4

Дверные щели пропускали свет.

За спину глянул, в стороны и вверх,

чтобы запомнить переход свой, но

кругом было по-прежнему черно,

и только впереди сквозь узенькие щели

цедился свет: там фонари горели,

там, — я подумал, — я увижу двор

и с фонарём, и с выставкою дров,

и с окнами, завешанными на ночь.

Я в дверь ногой ударил… Было рано.

Часа, должно быть, два, и то от силы.

Моя жена, должно быть, погасила

двойное бра и, лёжа на спине,

тревожится, должно быть, обо мне.

На босу ногу в шлёпанцах сосед

прошёл по коридору: гасит свет,

к себе вернулся, быстро запер дверь,

должно быть, лёг сейчас и смотрит вверх.

По потолку скользят лучи от фар,

ещё смотри — шевелится фонарь

над баррикадой выставленных дров,

что в переулках проходных дворов.

Плодят ручьи разбухшие сугробы.

Под одеялом, чтобы лечь удобней,

два тела изгибаются, скользят.

Потом всё тихо — за стеною спят.

Голоса:

— Ты засыпаешь?

— Нет! Который час?

— Должно быть, три. У твоего плеча,

как в лодке.

— На стене…

И на стене —

безлистый сад.

Прогуливая тень,

идёт любовник, разветвляя куст

своих теней. Потрескиванье. Хруст.

В постели упражняется фантаст:

за чью-то жизнь всего себя отдаст.

Ночь — воскресенье мыслей и добра.

Пусты все магазины до утра.

Снег освещает церковь, тихий сквер,

его ограду…

Я ударил в дверь

и выскочил на улицу, как вор,

но увидал: не дом жилой, не двор,

не площадь и не рынок, не завод,

не пригород в лесничестве, не род

воображенья: горы ли, Эдем,

не царство теней и не летний день,

не эшафоты, даже не шабаш

весёлых ведьм — я увидал пейзаж:

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник, за спиной — стена,

стена без окон, на которой сад

юродствовал. Был ровен снегопад.

Ни встречного, ни окон, ни дворов.

Всё тот же снег, но без моих следов.

И фонари по-прежнему стучат.

Всё тот же сад, прижатый к кирпичам.

Всё тот же вид: булыжник и канал.

И за спиной, и по бокам — стена,

которую насквозь прошёл затем,

чтоб снова опознать себя и тень

в пустом саду, бесплотном и пустом.

Одна стена, одна стена —