Гроза. Бесприданница. Лес - Александр Николаевич Островский

Машенька. Я ей очень благодарна! Добродетельной быть действительно очень недурно, но из всех добродетелей я могу похвалиться только одной: послушанием.

Входят Турусина, Мамаев и Крутицкий.

Мамаев (Крутицкому). В принципе я с вами согласен, но в подробностях нет.

Крутицкий. Да почему же?

Мамаев. Зачем непременно трагедия, отчего не комедия!

Крутицкий. А затем, что комедия изображает низкое, а трагедия высокое, а нам высокое-то и нужно.

Мамаев. Да, но позвольте! Рассмотрим этот предмет со всех сторон.

Отходят в глубину.

Турусина (Мамаевой). У нас теперь принято не верить ничему, это в моде; только и слышишь, зачем вы пускаете к себе Манефу, она обманщица. Вот бы я и пригласила господ неверующих посмотреть, какая она обманщица. Я очень рада за нее, она теперь войдет в моду, получит большую практику. И мне Москва должна быть благодарна, что я нашла такую женщину, я этим много для Москвы сделала.

Мамаева. Но где же ваш жених? Я его не вижу.

Турусина. Машенька, где Егор Дмитрич?

Машенька. Он в саду с Городулиным.

Турусина. По рекомендациям всех моих знакомых и по некоторым другим причинам я уже ожидала, что встречу примерного молодого человека. Но когда я познакомилась с Егором Дмитричем покороче, тут я увидала, что он превзошел все мои ожидания.

Мамаев (подходя). Кто это превзошел все ожидания?

Турусина. Ваш племянник.

Мамаев. Я знал, что вы будете меня благодарить за него. Знаю, кому что нужно, знаю. Не стал сватать ему другую невесту, прямо к вам.

Турусина. Вам бы грешно было; вы знаете, я сирота.

Крутицкий. Да, Глумов может далеко пойти.

Мамаев. Разумеется, с нашею помощью.

Входит Григорий.

Турусина. И за что мне такое счастие? Разве за мои… (Григорию.) Что тебе? Разве за мои добрые дела!

Человек подает конверт.

Что это такое? (Распечатывает.) Какая-то газета! Должно быть, не ко мне.

Мамаева (берет конверт). Нет, к вам. Вот видите, адрес.

Турусина. Это, должно быть, ошибка. Кто принес?

Григорий. Почтальон-с.

Турусина. Где он?

Григорий. Он давно ушел-с.

Мамаев. Дайте-ка сюда. Я вам разберу и объясню. (Берет конверт и вынимает из него печатный лист.) Во-первых, газета, да и не газета, а только один лист из газеты, одна статья.

Турусина. Но ведь это не из редакции?

Мамаев. Нет, кто-нибудь из знакомых прислал.

Турусина. Что же такое там?

Мамаев. А вот сейчас рассмотрим. Статья называется: «Как выходят в люди».

Турусина. Это до нас не касается. Бросьте.

Мамаев. Зачем же? Надо посмотреть. Вот и портрет с подписью: «Муж, каких мало». Ба-ба-ба! Да это Егор Дмитрич!

Мамаева. Покажите сюда, это интересно.

Мамаев отдает газету.

Турусина. Это какая-нибудь гнусная интрига, у него должно быть много врагов.

Мамаев косо взглядывает на Курчаева.

Курчаев. Вы не меня ли подозреваете? Я в живописи не мастер, только вас и умею рисовать.

Мамаев (строго). Да-да. Я знаю.

Мамаева. Тот, кто писал эту статью, должен очень хорошо знать Егора Дмитрича: тут все малейшие подробности его жизни, если это только не выдумки.

Мамаев (вынимает из конверта тетрадь). Вот еще что-то.

Крутицкий. Это его рука, я к ней пригляделся. Его, его! Чем хотите отвечаю.

Мамаев. Да, это его рука, а вот подпись другой рукой. «В доказательство того, что все в статье справедливо, прилагается сей дневник». Что нам читать – статью или дневник?

Крутицкий. Лучше уж оригинал.

Мамаев. Начнем с той страницы, которая заложена закладкой. Тут счет. «Манефе двадцать пять рублей, ей же еще двадцать пять рублей… Дура набитая, а берется предсказывать! Учил, учил, насилу наладил. Ей же послано: бутылка рому. Ей же дано на дому у меня пятнадцать рублей… Очень неприятно, что таким прибыльным ремеслом занимаются глупые люди. Любопытно узнать, что она возьмет с Турусиной? Спросить после! Двум приживалкам Турусиной за гаданье на картах и за рассказыванье снов, в которых они должны видеть каждый день меня, по семи рублей с полтиной и по серебряной табакерке, десять рублей за обе».

Турусина (нюхая спирт). Всех прогоню, всех. Злой быть грешно, и доброй глупо! Как жить после этого?

Мамаева. Не жалуйтесь, не вас одних обманывают.

Мамаев. «За три анонимных письма к Турусиной пятнадцать коп…»

Машенька. Так вот откуда письма-то, ma tante!

Турусина. Вижу, мой друг. Извини меня. Я очень дурно сделала, что взяла на себя заботу устроить твою судьбу; я вижу, что это мне и не по уму, и не по силам. Располагай собой как хочешь, я тебе мешать не буду.

Машенька (тихо). Мой выбор уж сделан, ma tante.

Турусина. И прекрасно. В нем ты не обманешься, потому что он ничего хорошего и не обещает.

Курчаев кланяется.

А этих приживалок я прогоню непременно.

Крутицкий. И заведете себе других?

Турусина. Не знаю.

Мамаев. Прикажете продолжать?

Турусина. Уж теперь продолжайте, все равно.

Мамаев. «Человеку Мамаева, за то, что привез ко мне своего барина обманом, пользуясь его слабостью к отдающимся в наймы квартирам, – этому благодетелю моему три рубля. Чувствую, что мало». Тут дальше разговор со мной, совсем не интересный. «Первый визит Крутицкому. Муза! Воспоем доблестного мужа и его прожекты. Нельзя довольно налюбоваться тобой, маститый старец! Поведай нам, поведай миру, как ты ухитрился, дожив до шестидесятилетнего возраста, сохранить во всей неприкосновенности ум шестилетнего ребенка?»

Крутицкий. Ну довольно! Это пашквиль… Кому приятно?..

Явление седьмое

Те же и Городулин, потом Глумов.

Мамаев (не замечая Городулина). Позвольте, тут я вижу несколько слов о Городулине. «Городулин в каком-то глупом споре о рысистых лошадях одним господином назван либералом; он так этому названию обрадовался, что три дня по Москве ездил и всем рассказывал, что он либерал. Так теперь и числится». А ведь похоже!

Крутицкий. Похоже! Вы про себя-то прочтите, похоже ли написано.

Городулин. Вы находите, что похоже?

Мамаев. Ах, Иван Иваныч, я вас и не приметил. Посмотрите, как нас тут расписали.

Городулин. Кто же этот современный Ювенал?

Мамаев. Мой племянник, Глумов.

Турусина. Отдайте, Иван Иваныч, эту рукопись автору и попросите его, чтобы он удалился незаметно.

Входит Глумов, Городулин почтительно подает ему дневник.

Глумов (принимая дневник). Зачем же незаметно? Я ни объясняться, ни оправдываться не стану. Я только скажу вам, что вы сами скоро пожалеете, что удалили меня из вашего общества.

Крутицкий. Милостивый государь, наше общество состоит из честных людей.

Все. Да, да, да.

Глумов (Крутицкому). А вы сами, ваше превосходительство, догадались, что я нечестный человек? Может быть, вы вашим проницательным умом убедились в моей нечестности тогда, как я взялся за отделку вашего трактата? Потому что какой же образованный человек возьмется за такую работу? Или вы увидали мою нечестность тогда, когда я в кабинете у вас раболепно восторгался самыми дикими вашими фразами и холопски унижался перед вами? Нет, вы тогда готовы были расцеловать меня. И не попадись вам этот несчастный дневник, вы долго, долго, всегда считали бы меня честным человеком.

Крутицкий. Оно конечно, но…

Глумов (Мамаеву). Вы, дядюшка, тоже догадались сами, а? Не тогда ли, как вы меня учили льстить Крутицкому?.. Не тогда ли, как вы меня учили ухаживать за вашей женой, чтобы отвлечь ее от других поклонников, а я жеманился да отнекивался, что не умею, что мне совестно? Вы видели, что я притворяюсь, но вам было приятно, потому что я давал вам простор учить меня уму-разуму. Я давно умнее вас, и вы это знаете, а когда я прикинусь дурачком и стану просить у вас разных советов, вы рады-радехоньки и готовы клясться, что я честнейший человек.

Мамаев. Ну что нам с тобой считаться – мы свои люди.

Глумов. Вас, Софья Игнатьевна, я точно обманул, и перед вами я виноват, то есть не перед вами,