У последней черты - Михаил Арцыбашев

Опять плыли на пароме через темную холодную воду. Тускнели вдали костры, и ширилась светлая полоса воды. Опять послышалось пение и постепенно замирало.

После пережитого возбуждения, шума и движения, блеска костров и дико красивых, прыгающих через огонь фигур странно красивой и торжественной казалась ночь. Звезды мерцали тихо, плескала таинственно и плавно река, охватывала торжественная вольная тишина.

На берегу уже фыркали невидимые запряженные лошади и позванивали бубенчиками арбузовской тройки.

— Пора и домой, — сказал доктор Арнольди, подымаясь навстречу возвращавшимся, усталым и счастливым молодым людям. — Ну, что… весело? — ласково спросил он Евгению Самойловну.

— Ах, доктор, как хорошо!.. Отчего вы не поехали?.. Вот, ей-Богу!

— Ничего, я тут пива выпил, — равнодушно ответил старый толстый доктор.

— А мне не хочется домой! — говорила молодая женщина жалобно, точно ребенок, которого ведут спать.

— Знаете что, — предложил Давиденко, — пусть лошади за нами едут, а мы пройдемся по дороге.

В темноте было трудно идти через рощу. Темные деревья призраками вставали там, где их не ожидал глаз, какие-то ямы оказывались там, где казалось ровно, спотыкались на корни, смеялись. Потом вышли на опушку и пошли полем. Степной ветер тихо и вольно подул в лица.

— Ах, как хорошо! — все повторяла Евгения Самойловна, идя впереди с Давиденко и Михайловым. — Так хорошо, что лучше и не надо. — А знаете, — сказала она, подумав, — давайте говорить, для кого из нас что лучше сегодняшней ночи… Самое лучшее!.. Чего кто хотел бы от своей жизни…

— Я… — начал Давиденко положительным басом.

— Нет, постойте, я сама буду говорить! — перебила его Евгения Самойловна. — Для вас… Вы бы хотели, чтобы быть сильным, сильнее всех на свете, класть, как это называется, на обе лопатки…

— Ну, вот, — обиженно возразил Давиденко, — вы меня уж очень того…

— Ах, да! — захохотала Женечка. — Простите… Вы хотели бы торжества революции и освобождения народа… так? Угадала?.. Как это я не догадалась сразу?.. Мосье Тренев хотел бы, чтобы усы у него выросли, как вот та береза!..

Все засмеялись. Тренев сконфуженно дернул себя за усы в темноте. И горько подумал: как она далека от правды!..

— Доктор Арнольди хотел бы, чтобы его все оставили в покое, мосье Чиж, чтобы все стали социал-демократами, Захар Максимович — съесть весь мир живьем… Сергей Николаевич… хотел бы…

— Вас! — вдруг тихо, так, что слышала только она, шепнул Михайлов.

— Это дерзость, — нисколько не смущаясь, ответила ему Женечка быстро.

— Что он сказал? — любопытно осведомился Давиденко.

— Ничего… глупость, — скороговоркой ответила Евгения Самойловна, но в голосе ее прозвучало что-то странное. Как будто ей было приятно то, что сказал Михайлов.

— Мосье Наумов, — продолжала Женечка, — хотел бы…

— Чтобы все люди передохли! — насмешливо отозвался из темноты Чиж.

— До некоторой степени — правда, — сказал спокойно Наумов.

— Ну, это уж очень жестоко! — засмеялась Женечка. — Зачем? Когда так хорошо жить!

— А Краузе застрелиться хочет! — крикнул вдруг откуда-то Мишка дурашливо.

В темноте все говорили как-то странно, как будто не своими голосами и не свои слова. Было легко, хотелось дурачиться и смеяться. Кто-то заспорил, некоторые отстали. Другие ушли вперед. Далеко в поле разносились крики и смех.

Михайлов шел немного сзади Давиденко и Женечки. Перед ним неясно маячила в темноте ее тонкая, волнующаяся на ходу талия, красное платье теперь казалось совсем черным, белела под черными волосами шея. Пахло от нее духами и каким-то еще оживленным волнующим запахом.

Михайлов смотрел на эту белевшую шею, на тонкую талию, и ему хотелось обнять ее. Хотелось сказать что-нибудь острое, что взволновало бы ее, эту красивую смелую женщину. Он чувствовал, что сейчас многое можно сказать ей. Когда Давиденко заспорил о чем-то с Чижом, Михайлов догнал Евгению Самойловну и сказал тихо, невольно вздрагивая от возбуждения:

— Евгения Самойловна, а вы не боитесь, что кто-нибудь видел вас, когда вы купались?

— Что за вопрос? — быстро обернулась она. Черные глаза со странным выражением посмотрели прямо в глаза Михайлову. Михайлов не отвел взгляда, и минуту они молча смотрели друг на друга. Потом что-то мелькнуло и пробежало в черных глазах. Должно быть, она покраснела немного. Женечке показалось, что в его глазах она вдруг увидела, как в зеркале, себя самое, голую, не скрытую от его бесстыдного желающего взгляда.

— Я ничего не боюсь! — вдруг сказала она с вызовом, слегка покачала головой, засмеялась и побежала вперед.

— Доктор, доктор! Где же вы… что ж вы меня бросили! — услышал Михайлов ее странный, чересчур звонкий голос, и ему почему-то почувствовалось, что глаза ее ярко блестят, ноздри раздуваются.

У экипажей, пока садились и спорили, кому с кем ехать, Михайлов догнал Женечку. Толстый доктор, кряхтя, как старик, усаживался и не обращал на них внимания.

— Сергей, ты со мной… иди сюда! — крикнул издали Арбузов.

— Сейчас, — ответил Михайлов. — Ну, до свидания, — сказал он Евгении Самойловне, улыбаясь и протягивая обе руки.

Она пристально посмотрела на него, точно запоминая это мужественное и красивое лицо, потом улыбнулась и решительным жестом тоже подала обе руки.

— До свиданья!

Михайлов задержал эти маленькие, крепкие и теплые руки долгим, что-то говорящим пожатием и смотрел прямо в черные, даже в темноте блестящие глаза.

— А все-таки я вас видел! — выразительно сказал он.

Евгения Самойловна чуть покраснела.

— Ну, и стыдно! — вызывающе ответила она, как бы борясь против слабости стыда.

Волна смелости и дерзости подхватила Михайлова.

— Ничуть не стыдно… ничуть! — показывая белые зубы, возразил он. — Если бы вы знали, какая вы были красивая… вся… нагая… — докончил он задрожавшим от сдержанного волнения голосом.

— Ой-ра, ой-ра! До свиданья!

Лошади тронули.

Михайлов, весь наполненный кружащим голову ощущением силы, молодости и неясной надежды, чувствуя каждый нерв своего тела, побежал к звавшему его Арбузову.