Недиалог - Надя Алексеева

В школе платили… мне хватило бы на жизнь. Без путешествий, шопингов этих, но хватило бы. Да и ехать уже никуда не тянет. Спросить вот тех цыган, вы хотите в поездку? У них вся жизнь – поездка. Вродемуж попросил меня как-то карты купить, колоду карт. Я обошла три книжных в Белграде, купила. Сели играть.

Я говорю: тебе не кажется, что мы в поезде? Куда мы едем…

Мань, говорит, не начинай.

Смотрите: я перевела для вас гуглом.

(Запевает на сербском на мелодию «У зеркала», на последних двух строках переходит в речитатив.)

Ja видим: јарбол брода,

А ти си на палуби…

Ти си у диму воза… Поља,

так, тут еще раз, видимо, а то не ложится в ритм:

поља

Увече жалба..

Узнали? Помню, когда Брыльска пела, ну, так, на камеру пела, губы смыкала, я в детстве думала, какая она: и курит, и поет, и в брюках хороша, и в платье. А уж шапка ее лисья рыжая. Европой от нее веяло, тогда мне так хотелось в Европу, в Европе пожить. А теперь, я уже и сама не понимаю. Вот она, Европа кругом… Живи…

Говорят, в фильме, ну, в «Иронии», не было зимы, снимали осенью, сыпали над Ленинградом пенопласт. Здесь тоже зимы нет. Один раз пошел снег. Клянусь вам, раз в году, в феврале, а я поехала документы делать, вэ-эн-жэ как раз, так с полдороги вернулась. Мой нотариус на работу не вышел, стихия. Позвонил мне и говорит: «Не долазе. Сутра»[12]. Остальное я не поняла. Сообщение прислал (кричит): «НЕПРИЕЗЖАЙ».

Кнопка, что ли, залипла у него, и пробел тоже залип. Я же не глухая. Чего кричать-то? Я просто не понимаю… Ну так, чтобы здесь жить… Не понимаю.

На доме 125 по Вернадского, где в Москве «Иронию» снимали, табличка висела раньше, бронзовый портфель и веник. Мама говорит, памятник уже пора делать тому, кто регулярно заказывает новую скульптуру вместо украденной. Родители у меня рядом живут, на Вернадского, 123. И я там все детство жила. Стояла у окна и думала, какое уродство, портфель еще этот ходит смотрит кто-то… А сейчас вот сама нашла фотографии портфеля того в сети… Смотрела, экран увеличивала.

(Кричит.)

Не приезжай!

Развернулась я и домой шлепаю домой от НЕнотариуса, после НЕвстречи с ним. Под ногами вроде сопревшей квашеной капусты. Зеленую траву всё снегом порошит, раскопала под ним живую маргаритку. Шарахнутую. У нас в России по-мертвому зима шпарит, после черного ноября белый декабрь. И январь. И февраль. И март, и пол-апреля, чего уж там. Тут – один раз, но по-живому. Все помнят даже летом, в какой день выпал снег. Спроси – ответят.

Лето настало, лето уже в мае тут, вродемуж приходит с работы и говорит: как ты? а я, что я, живу. Говорю, соседка приходила к нам. Старушка лет восьмидесяти. Помнишь, которая все клетку лестничную подметала и цокала, когда мы проходили? Ночнушка у нее, ноги такие, все в венах, затем шлепанцы. Поверх ночнушки байковый халат. Черный, а по нему сине-зеленые цветы бегут и оторочка зеленая. Явилась ко мне, халат лишь запахнула. Торопилась, видать. Очки на носу перекошенные. Бормочет, бормочет очень быстро и челюстью между репликами клацает.

Я говорю: не понимаю. Извините.

А у самой злость такая. Бесит уже меня язык этот.

Кажется, я даже дверью чуть-чуть качнула. Могло показаться, что выпроваживаю. А она вдруг рукавами замахала, закашлялась, за горло схватилась. К себе в квартиру – шмыг – захлопнулась.

Он мне: не могло такого быть, все сербы русский понимают, и уж если бы бабке твоей приспичило, то смогла бы объясниться. И вообще, почему ты маасдам не купила, просил же? Так, вот тебе, сколько тут, да, на неделю хватит – и из кошелька вынимает. Быстро вытаскивает, вроде бросает… Они опять: светло-зеленые такие, купюры, сальные. С мужиком с залысинами. По две тысячи динар – теперь уже знаю. Чуть мятые…

У мужа всё просто. Понятно.

Пошла я на почту, отправил меня. Честно говоря, не знаю, он меня нарочно из дома отправляет или впрямь не успевает ничего. Мань (он меня так называет в шутку – когда знакомились, представилась Маней. Спроси зачем – сама не знаю). Мань, говорит. Скажешь «испорука брой»[13] и вот бумажку сунь в окно. Скажут уплатить какую пошлину, плати, деньги… (Ну, я говорила, кладет опять на стол.) А так отдадут – вообще хорошо. И ушел на работу: майка, шорты, ноутбук – жарища на улице. Ну и я тельняшку, шорты натянула и – на почту. А почта в суде. Натурально на первом этаже суда расположилось отделение, и половина посетителей именно на почту чешут, под окнами у меня паркуются, сигналят друг другу – у них, у сербов, вообще принято сигналить. Всяк хочет быть замечен. Или, лучше сказать, заметен? Может, просто показать, что живой… Поднимаюсь по ступеням суда, народ на меня глазеет, я не пойму. Охранник и вовсе не пускает даже в рамку. Тычет на мои ноги – не идеал, согласна, но загорелые, не толстые, я в России получала за них комплименты, в прошлом году, на каникулах. На работе осенью и зимой я, разумеется, длинную юбку ношу по дресс-коду. Носила. Ту деловую одежду я даже с собой не привезла…

Охранник скрещенными руками показывает эдак (Скрещивает руки над головой.): не пущу. Вот так суд, думаю, со входа осудили. Да я на почту, говорю, пошта, пост офис? Какая-то девица меня под локоток и в сторону. Русская.

Ты, говорит, до колена должна быть закрыта, а лучше в длинных штанах. Закон приняли – не видела, что ли?

Я говорю, в церковь в таких шортах ходила и без платка – никто не пикнул.

То церковь – а то суд, говорит, соображать надо.

Да мне на почту.

На почту, говорит, можно как хочешь, но раз почта в здании суда – единый дресс-код. Понимаешь?

Я не понимаю. Но спасибо.

Ну всё, говорит, я побегу.

Беги, говорю, а самой так хочется ее задержать, про церковь рассказать. Ну, тогда, отпустила меня чуть-чуть злость, пошла постояла я под дверью у старухи-соседки, а там тишина. Чего вот, думаю, звонить – сказать-то мне нечего.