Море и жаворонок. Из европейских и американских поэтов XVI–XX вв. - Антология

Вам, дорогой Одэ, пожалуюсь я ныне,

Своей Фортуны лик явив, как на картине;

Вам, бывшему ко мне заботливей отца

В благодеяниях, которым нет конца.

Столь мудрой доброте горячность не пристала,

Не станет отличать она кого попало,

А если отличит, едва ли оттолкнет

На следующий день! – чужд ветрености тот,

В ком сочетаются по склонности природной

Ум попечительный с душою благородной.

Вам, вам я жалуюсь, любезный Меценат,

Как много прихоти Фортуны мне вредят, —

Фортуны лживой, злой, враждебно исступленной,

Тупой, бессовестной, безбожной, беззаконной,

Что бродит по земле, прельщая и маня,

Но от достойных душ бежит, как от огня,

Дабы, найдя Порок, упасть ему в объятья, —

Недаром в женское она одета платье.

Случится ли кому под власть ее попасть,

Слепая бестия натешится им всласть:

Раздразнит выгодой, разгорячит успехом —

А за спиной предаст его с глумливым смехом,

Возвысить посулит и вознести до звезд,

И точно, вознесет – на площадной помост!

Не столько даже тем Фортуна докучает,

Кто в хрупком корабле удары бурь встречает

И, жаждой золота заморского объят,

Рискует в поисках заветных Эльдорад;

Ни тем, бесчисленным, кто обречен нуждою

Влачиться целый век унылой бороздою

И, не жалея сил для черствого куска,

Стрекалом погонять ленивого быка;

Нет, ополчается она на сильных мира,

Злодейку не смутят ни скипетр, ни порфира,

Она свергает в прах монархов и владык,

Ей любо унижать того, кто был велик,

Прав, почестей, богатств лишать в мгновенье ока.

Как эта фурия коварна и жестока,

Изведал до конца ваш благородный дом,

Лишь добродетели и стойкости щитом

Оборонявшийся от всех ударов лютых,

Но духом не склонясь в гонениях и смутах.

А мне, несчастному, с ней справиться невмочь,

Фортуна злобная не только день и ночь

Глумится надо мной, но, как бретонец дюжий,

Тяжелой лапою, большой и неуклюжей

Подмявший карлика, – меня свалила с ног,

Притиснула к земле и гнет в бараний рог.

Как в дымной кузнице, у раскаленной пещи,

Вулкана-кузнеца чудовищные клещи

Хватаются за край гвоздя или скобы,

Так горло сжала мне тупая длань Судьбы.

Не в силах вырваться, я в муках изнываю

И к вам, бесценный друг, о помощи взываю.

С тех пор как жребий мой, к несчастью иль к добру

(По совести сказать, и сам не разберу),

Меня представил вам, – в раздумье беспристрастном

Я жребий свой зову счастливым и несчастным.

Счастливым, ибо мне он друга подарил,

Который на меня поток щедрот пролил,

Являя тысячи мне знаков доброхотства,

Расположения, любви и благородства,

Наставника, чей ум и утонченный вкус

Влекут к нему толпой жрецов наук и муз, —

Несчастным, ибо сей поток благодеяний

Разбередил во мне тьму суетных желаний.

Дотоле, чужд пустым волненьям и страстям,

Питомец аонид, я мог по целым дням

Гулять в лесах, в полях иль у речной излуки

Бродить, не ведая ни устали, ни скуки.

Замечу ли родник – из пригоршни напьюсь,

Увижу ли утес – на самый верх взберусь,

Пещеру ли найду – облазить не премину,

Соскучусь по цветам – спущусь на луговину.

Золотокудрый Феб мне лиру передал,

Пан, козлоногий бог, под мой напев скакал,

И вслед за ним плясать сбегались на поляны

Насельники лесов – дриады и сильваны.

В те дни мои стихи твердил любой француз;

Ведь те, кого мы чтим за просвещенный вкус —

Парнасские жрецы, – должны признать без спора

(Понеже ревность им не застилает взора),

Что никому, как мне, досталась эта честь —

Муз греческой земли во Францию привесть,

Чтоб по-французски петь они учились ныне

Взамен эллинского наречья и латыни.

Скажу без скромности, что я впервые смог

Придать своим стихам античный строй и слог.

Тропой нехоженой, не убоявшись терний,

Под вопли ярые невежественной черни

Я шел; и чем сильней был шум ее и глум,

Тем мужественней мой воспламенялся ум

Желанием скорей проникнуть к тайным грудам

Сокровищ древних книг, скрывавшимся под спудом.

Я верил истине, я знал свои права:

Искал, изобретал и обновлял слова —

Назло завистникам с их непременной данью:

Злоречьем, тупостью, насмешками и бранью.

Так, дорогой Одэ, и жил я без тревог,

Не чая лучшего, вдали придворных склок

И честолюбия, что мучит мукой вечной, —

В покое, в здравии – веселый и беспечный.

Но с той поры, как вам случилось, монсеньор,

На мне остановить свой благосклонный взор,

И ваша доброта (которой равных нету)

Уверенность питать позволила поэту,

С тех пор я возмечтал о высших степенях,

Уж мне мерещились в честолюбивых снах

Чины, епархии, аббатства и приорства.

Я изумлял Камен, смотревших на проворство,

С каким из честного поэта-школяра

Я превратился вдруг в просителя Двора,

В проныру нового. Вот честолюбья плата!

Уже я при Дворе привычный стал ходатай.

И вскоре выучил, насилуя свой нрав,

Заядлого льстеца обычай и устав.

Встает ли мой патрон или ко сну отходит,

Я возле – тут как тут; из дома он выходит,

Я по пятам за ним. Короче говоря,

Преобразился я, как Главк из рыбаря —

В морское чудище, или Астольф былинный —

В дуб, заколдованный волшебницей Альсиной.

Угрюмо на меня косился Аполлон;

Мой ум, интригами всечасно развлечен,

К занятьям не лежал – и, брошено без дела,

Досужее перо тихонько плесневело.

Я, прежде жаждавший творить и познавать,

Отныне лишь мечтал копить и обладать;

Я навык приобрел ловчить и притворяться,

Шнырять, следить, внимать, вакансий дожидаться

По смерти чьей-нибудь… Великий срам и грех

На смерти ближнего свой возводить успех!

И вот, уязвлены моим пренебреженьем

И праведным в душе