Театр. Том 2 - Пьер Корнель

Умрет и в имени того, кто сын ему!

(Евдокии.)

И скипетр и судьбу свою тебе вручаю

В надежде на любовь, которой страстно чаю.

Евдокия (Ираклию).

Себя ты в щедрости сегодня превзошел.

Ираклий (Экзуперу и Аминтасу).

Друзья мои, чей меч мне возвратил престол!

Рад выразить и вам я благодарность буду,

Но возблагодарим творца небес покуда

И, в храме помолясь, пойдем туда, где ждет

Возможности узреть Ираклия народ.

РАЗБОР «ИРАКЛИЯ»

Произведение это потребовало еще большей изобретательности, нежели «Родогуна», и — смею утверждать — оказалось удачным оригиналом, с которого сразу же после выхода в свет сделано было немало прекрасных копий. Построение его отличается от построения «Родогуны»: рассказы, в которых излагается фабула, введены в разные места пьесы достаточно ловко и уместно, а потому выслушиваются с интересом и свободны от холодности, присущей, например, монологу Лаоники{102}. Они как бы случайно разбросаны по всей трагедии и всякий раз повествуют лишь о том, что необходимо знать для понимания следующей сцены. Так, уже в самом первом явлении Фока, встревоженный слухами, будто Ираклий жив, и пытаясь доказать их ложность, подробно описывает смерть царевича, а зять Фоки Крисп, предлагая тестю способ избавиться от нависшей угрозы, напоминает, что, истребив все семейство Маврикия, узурпатор пощадил Пульхерию в надежде выдать ее за своего сына Маркиана, и побуждает Фоку поторопиться со свадьбой хотя бы потому, что наследник постоянно рискует головой на войне — только благодаря Леонтию он уцелел в последнем сражении. Таким образом, слушатели узнают, чем обязан подлинный Ираклий, считающийся Маркианом, подлинному Маркиану, считающемуся Леонтием; это обосновывает поведение царевича в четвертом действии, где он готов пожертвовать собой, лишь бы спасти друга от опасности, проистекающей для Леонтия из путаницы с именами. Фока, удрученный отвращением, которое обе стороны выказывают к задуманному им браку, объясняет упрямство Пульхерии тем воспитанием, какое ей дала мать, и заодно уведомляет зрителей, что слишком долго сохранял жизнь покойной императрице после убийства супруга ее Маврикия. Все это требуется для понимания сцены, происходящей затем между Пульхерией и Фокой; но у меня не хватило умения донести до публики тонкую двусмысленность того, что говорит Ираклий в финале первого действия и что окончательно становится ясным лишь по зрелом размышлении после спектакля, а то и после второго представления.

Особо отмечу прием, с помощью которого Евдокия извещает во втором действии о двойном подмене царевичей, совершенном ее матерью, — это одна из остроумнейших моих находок. Леонтина корит дочь за разглашение тайны Ираклия, что привело к возникновению опасных для его жизни слухов. Оправдываясь, Евдокия сообщает все, что ей известно, и делает закономерный вывод: огласку получили далеко не все сведения, которыми она располагает; стало быть, слух пущен кем-то, кто знает меньше, чем она. Правда, заявление это столь кратко, что прошло бы незамеченным, если бы Ираклий не развил его в четвертом действии, где ему необходимо воспользоваться вышеупомянутыми сведениями; но ведь Евдокия и не может подробнее остановиться на них в беседе с той, кому они известны лучше, нежели ей; сказанного же ею вполне достаточно, чтобы в известной мере пролить свет на подмен царевичей — на обстоятельство, выяснять которое до конца покамест нет нужды.

Последняя сцена четвертого действия построена еще более искусно, чем предыдущая. Экзупер излагает в ней свои намерения Леонтине, но так, что эта осторожная женщина имеет основания заподозрить его в обмане: она боится, что он преследует одну цель — вызнать тайну Ираклия и погубить его. Публика — и та проникается недоверием и не знает, что ей думать; однако после успеха заговора и смерти Фоки эти преждевременные признания избавляют Экзупера от необходимости снять с себя справедливо павшие на него подозрения, а зрителей — от еще одного рассказа, который показался бы чрезмерно скучным теперь, после развязки, когда терпения у них достанет лишь на одно — узнать, кто же из двух героев, притязающих на имя Ираклия, является им на самом деле.

Как ни хитроумен замысел Экзупера, он все-таки несколько искусствен; такие вещи возможны лишь на сцене, где автор управляет событиями по своему произволу, а не в действительности, где люди поступают в соответствии со своей выгодой и возможностями. Когда Экзупер выдает Фоке Ираклия и добивается взятия царевича под стражу, намерения его похвальны, а действия успешны, но порукой его удачи служу только я, сочинитель. Своим поступком он снискивает расположение тирана, который поручает ему охранять Ираклия и сопровождать царевича на казнь; однако все могло получиться и не так — Фока, не вняв совету обезглавить царевича публично, мог бы казнить его немедленно, а к Экзуперу и его друзьям проникнуться недоверием, видя в них людей, которых он обидел и от которых нельзя ждать преданной и ревностной службы. Мятеж, поднятый Экзупером, после чего тот приводит зачинщиков во дворец, чтобы заколоть тирана, изображен вполне правдоподобно, но это прием, допустимый опять-таки лишь на сцене, где он поражает своей неожиданностью, и отнюдь не могущий служить образцом для тех, кто занимается такими делами в жизни.

Не знаю, простится ли мне, что я написал пьесу на вымышленный сюжет с подлинными историческими персонажами; но Аристотель, кажется, этого не возбраняет, и, насколько я помню, у древних достаточно таких примеров. Софокл и Еврипид разрабатывают в своих «Электрах» одинаковую тему столь разными средствами, что сюжет одной из этих трагедий неизбежно должен быть вымышленным; с «Ифигенией в Тавриде»{103} обстоит, по-видимому, точно так же; а в «Елене», где Еврипид исходит из того, что героиня никогда не была в Трое и что Парис похитил не ее, но схожий с нею призрак, сюжет как в своей главной, так и в побочных линиях бесспорно является плодом авторской фантазии.

Сочиняя пьесу, я остался верен исторической правде лишь в том, что касается очередности императоров Тиберия, Маврикия, Фоки и Ираклия; последнему я приписал более знатное происхождение, чем на самом деле, сделав его сыном Маврикия, а не безвестного африканского претора, также носившего имя Ираклий. Я увеличил на двенадцать лет время царствования Фоки и наделил его сыном Маркианом, хотя, как известно из истории, у этого узурпатора была лишь дочь Домиция, выданная им за Криспа, также выведенного мною в трагедии. Если бы и у меня Фока правил всего восемь лет, его