Театр. Том 2 - Пьер Корнель

Я жалок сам себе, как горестный любовник…

Но ведь в комедиях сплошь и рядом влюбленные собираются умереть, если их чувство не будет вознаграждено, и подобные страдания не предуготовляют трагического исхода, не выходят за рамки комедии. С героем происходит одно-единственное несчастье, коего он страшится: открылось, что он сын рыбака; но и тут он не нуждается в нашем сострадании, ибо оскорблен состраданием своих соперников. Этот герой совсем не того образца, что герои Еврипида, которых автор одевает в лохмотья, чтобы выжать слезы у зрителей; наш герой терпит невзгоды с такой твердостью, что внушает нам не столько сострадание к его бедам, сколько восхищение его мужеством. Мы начинаем бояться за него прежде, чем беда стряслась; но боязнь эта проистекает из обычного интереса к судьбе главного действующего лица и не выходит из ряда inter communia utriusque dramatis[18], равно как и узнавание, дающее развязку пьесе. Между тем трагический ужас не предшествует несчастью героя, но возникает как следствие; мы боимся не за героя, но за нас самих; и, ставя себя мгновенно на его место и примеряя к себе его несчастья, очищаемся от тех страстей, кои послужили им причиной. Таким образом, я не вижу в моем сочинении ничего такого, чем бы оно могло заслужить название трагедии, разве что мы согласились бы с определением Аверроэса{110}, отождествляющего трагедию с искусством восхваления. Согласись мы с ним, мы не могли бы оставить вышеупомянутый подзаголовок, ибо только в предумышленном ослеплении можно было бы не заметить, что во всех действиях пьесы живописуется сильнейшее впечатление, которое оказывают редкие качества достойного человека на самые разные умы, а это достаточно хитроумный род восхваления, отличающийся от обычных панегириков. Но с моей стороны было бы неприлично ссылаться на арабского автора, которого я знаю лишь по латинскому переводу; и коль скоро его толкование не расширяет, а, напротив, сужает смысл суждений Аристотеля, то мне скорее подобает довериться Аристотелю, а он не позволяет дать моему сочинению имя более возвышенное, чем комедия. Признаюсь, я все же некоторое время колебался, ибо не видел в пьесе ничего, что могло бы подать повод для веселья. А веселость стала настолько привычной для комедии, что многие полагают таковое качество связанным с самим ее существом; и я испытывал бы известное беспокойство, не будь я от него исцелен Вашим Гейнзием{111}, от которого недавно узнал, что movere risum non constituit comoediam, sed plebis aucupium est, et abusus[19]. После свидетельства столь великого знатока грешно было бы мне искать других подтверждений и опасаться необоснованности той мысли, что комедия может обойтись без шутовства. Я прибавил эпитет и назвал пьесу героической комедией, дабы ни в малейшей степени не задеть высокий сан действующих лиц, ибо иначе употребление низкого термина, который доныне еще не взбирался на такие высоты, могло бы показаться святотатством. Но, в конце концов, это всего лишь interim[20] до той поры, как Вы мне скажете, какое определение следует дать пьесе. Я обращаюсь к Вам единственно для того, чтобы предоставить все Вашему решению; и если Ваши Эльзевиры{112} займутся этим сочинением, как уже занимались иными из моих предыдущих, они вправе издать его в Ваших провинциях под обозначением, которое Вы сочтете для него наиболее подходящим, а мы здесь приведем в исполнение Ваш приговор. Я буду с нетерпением ждать от Вас указаний, дабы утвердиться в своих мыслях или же признать, что попытка оказалась несостоятельной; до тех же пор я останусь в нерешимости. И если Вы не удостоите меня похвалы за то, что я убедительно обосновал вводимое мною новшество, то похвалите хотя бы за то, что я недурно отстаивал свой парадокс. Буде же Вы мне откажете и в том и в другом, я утешусь без труда, ибо твердо верю, что Вы никак не сможете отказать мне в чести, коей я превыше всего дорожу: в чести пребывать до последнего дня жизни Вашим, милостивый государь,

смиреннейшим и почтительнейшим слугой.

Корнель.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ДОНЬЯ ИЗАБЕЛЛА

королева Кастилии.

ДОНЬЯ ЛЕОНОР

вдовствующая королева Арагона{113}.

ДОНЬЯ ЭЛЬВИРА

арагонская принцесса.

БЛАНКА

камеристка доньи Изабеллы.

КАРЛОС

воин, человек безвестного происхождения.

ДОН РАМОН ДЕ МОНКАДА

приближенный покойного арагонского короля.

ДОН ЛОПЕ ДЕ ГУСМАН

ДОН МАНРИКЕ ДЕ ЛАРА

ДОН АЛЬВАРО ДЕ ЛУНА

кастильские гранды.

ГРАНДЫ, ДВОРЦОВЫЙ СТРАЖ.

Действие происходит в Вальядолиде{114}.