Собрание сочинений в пяти томах - Михаил Афанасьевич Булгаков

С каждым адресатом у писателя — свои отношения, что понятно и не требует специальных объяснений. Одни интонации слышны в письмах к Вересаеву, старшему коллеге, другие — доносятся со страниц писем к младшему брату, третьи — в посланиях другу или жене. А о Горьком Булгаков намерен говорить «при свете звезд», то есть перед лицом вечности, — несмотря на какие-то недомолвки, огорчения и недосказанности. Хотя с годами, с убегающим временем и нарастающим ощущением зрелости — во всех без исключения письмах интонации меняются. Вот и спор с Вересаевым из-за того, как нужно писать пьесу — и как писать ее нельзя, уже разговор не младшего литератора со старшим, а, напротив, профессионала, полностью уверенного в правоте своих соображений, — с новичком в драматургическом деле. А в посланиях к П. С. Попову с годами обязательное «Вы» и сравнительно сдержанное обращение «Павел Сергеевич» сменяются на «милого Патю».

Различны письма и в «жанровом» отношении. Если послания к П. С. Попову либо Вересаеву скорее монологичны, похожи на размышления наедине с самим собой, — то письма к Е. С. Булгаковой оставляют впечатление устной беседы, непрекращающегося диалога, когда реплики и реакции собеседника легко угадываются и «участвуют» в тексте.

Изощренная отточенность литературной шутки, игра ума, легкость закрепления на бумаге процесса, движения мысли вдруг прерываются горьким сетованием: «не умею писать письма», «я пяти строчек не могу сочинить письма», «я, правда, не мастер писать письма: бьешься, бьешься, слова не лезут с пера, мысли своей как следует выразить не могу…» — строчки из писем разных лет, как правило, связанных по времени с очередным тяжелым событием (запрещением пьесы, снятием спектакля, отказом в заграничной поездке). Такова нервная реакция, казалось бы, всемогущего и предельно свободного в проявлениях писательского творческого аппарата.

Органично явлена в письмах булгаковская «вживаемость» в характер, судьбу героя, о котором он пишет. Вживаемость личная, сметающая все преграды времени, пространства, предельно мыслимое, художнически-интимное сближение. Если пишет о Пушкине — то и у Булгакова «аневризма» (и друзья, в ответ на это задумчивое сообщение, смеются от неожиданности, а Е. С. Булгакова хохоча произносит: «Миша, ты нахал!» Отметим, что по стечению судеб среди них, посетителей булгаковского дома, — потомок «пушкинского» Арендта, А. А. Арендт, тоже врач, что еще более обостряет ситуацию шутки). Если сочиняется пьеса по «Дон Кихоту» — то знаменитый испанец превращается в «Михаила» Сервантеса, сам же Булгаков подписывается Мигуэлем и отправляет письма к жене на испанском языке.

Если погружен в Мольера — то под домашней шутливой запиской мелькает дата: «1633 год», за ужином с друзьями предлагает поднять бокалы в честь сьеров Ла Гранжа и де Брекура, — а авторов первых книг о Мольере, жителей других веков и иной страны, — напротив, именует «интуристами». Красноречивы и подписи под записками и письмами: «А. Турбин» и «де Монтозье», «де Мышьяк» — и «М.». Эта заглавная «М.» в письмах к жене 1938 года, по справедливой догадке Л. Яновской, конечно, не только сокращенное «Михаил», это еще и «Мастер» (Октябрь. 1984. № 1. С. 195).

Время, в котором живет писатель, одновременно спрессовано — и не имеет границ. Не имеет их потому, что неотделимы герои, рождающиеся «из букв и строчек», — от людей, по чеховскому определению, носящих пиджаки и обедающих. Да и враги Булгакова, обладающие истинной мощью, о которых пишет он Вересаеву, — не бездарные в литературном, значит, и человеческом отношении члены Союза писателей, а герои собственных его произведений, Хлудов и Алексей Турбин, Кальсонер и Рокк. Реально лишь их влияние на судьбу писателя, а не чье-то присутствие во плоти и крови на заседании, вершащем «управление литературой». Но тогда писатель, сумевший сотворить столь могучих персонажей, которые завершаются фигурой всевластного Воланда, — и есть самое важное лицо в мире. А можно сказать об этом по-другому: человек, сам, своею волей избравший путь, — уже по одному тому не может быть ничьей «жертвой» — ни обстоятельств, ни «среды», ни скверного государственного устройства.

Письма многое рассказывают о быте, привычках, вкусах писателя, все подробности жизни которого ловятся читателем с жадным интересом. Намерзнувшись, наголодавшись, наскитавшись по шумным и более чужим, нежели по-настоящему своим углам, — Булгаков высоко ценит, смакует комфорт уединенности, как и радуется возможности принять в своем доме приятных ему людей; наслаждается теплом, вкусной едой («У нас в доме — лучший трактир в Москве», — любил говаривать Булгаков, — вспоминала Е. С. Булгакова) и, конечно, — удобством работы, тишиной, приносящей сосредоточенность и «важные мысли».

Характерно для Булгакова постоянное внимание к одежде, переменам в ней, манере вести разговор. Замечает исчезновение шляп — на головах теперь «кепка, платок, платок, кепка», — пишет он Вересаеву. Можно догадаться, что исчезали не только шляпы — но и те, кто эти шляпы носил, с высылкой огромного социального слоя людей менялся и облик города. Возвратившись в Москву, специально сообщает жене об обилии белых брюк — догадывается таким образом, что страшная жара стоит над городом уже давно. А персонажей «Зойкиной квартиры» описывает постановщику пьесы в парижском театре так, будто все они стоят перед ним — и остается лишь скрупулезно, ничего не упустив, перечислить виденное.

Булгаков настаивает на удержании, казалось бы, малозначащих атрибутов канувшего в прошлое времени — крахмальных воротничков, обязательной строгости костюма (и дома, если появляются гости, пусть и близкие ему люди, о чем не без оттенка удивления рассказывал в воспоминаниях о Булгакове Е. Калужский) и неотъемлемо связанных с внешним рисунком поведения и манер — непреклонно-корректных формул типа «Сим имею честь известить…». Не может не обратить на себя внимание и разительная смена интонаций писем, обращенных к женам. «Таськина помощь», затем — «милый парень», «Любаня», наконец — сравнительно редко сокращаемое «Елена Сергеевна», «графиня Булгакова», «Психея», та, которая «охотится с соколом» и, уж конечно, помнит эпизод с Людовиком и придворным. Неверным было бы рассматривать такие различия в отношении лишь разностью типов женских характеров — представляется, что причина глубже, что скорее это свидетельство перемен в самоощущении писателя. В письмах закрепляется то, что нашло выражение во вторых редакциях пьес, которые, как правило, отличны от первых более высоким, несколько романтизированным строем чувств, присущим героям (стоит сравнить раннюю и позднюю редакции «Дней Турбиных» и «Бега», «Зойкиной квартиры» да и «Мастера»). В подобном подчеркнуто старомодном, безупречно подтянутом способе поведения — и усилие обдуманного, осознанного дистанцирования от разлившейся фамильярности, упрощенности, берущих верх повсюду, от выстраивания личных, внутрисемейных человеческих отношений — до общегосударственных установок на «здоровую простоту и ясность» мысли. Это не что иное, как не могущее остаться не замеченным окружающими противостояние «новым ценностям»,