Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

Налетел порыв ветер, занавески разволновались, взлетели до потолка, надулись и захлопали, как парус, комната наполнилась свежестью сквозняка, быстрее заиграли солнечные блики… И вдруг, словно очнувшись, он понял, что она уже пришла, её тепло и дыхание рядом, и никогда ещё она не была так близка ему, как сейчас, и вот-вот они переполнят друг друга.

Мумуха

Художник Гена жил один в своей квартире.

Со временем развелось у него много тарелок и чашек, которые он забывал мыть. Он был одинок и всё реже выходил из дому, чтобы повидать друзей. Но жила в его квартирке муха, которая подолгу кружилась вокруг него и приветливо жужжала. Он её не прогонял и даже нарисовал несколько этюдов с нею: на чашке, на подоконнике. Зимой она надолго засыпала, укрывшись в каком-то неведомом уголке, и тогда он немножко скучал по ней, а весной появлялась вновь, и ему становилось не так одиноко. Он, почему-то вспомнив Тургенева, прозвал её Мумухой – и она отзывалась на эту кличку звонким жужжанием.

Однажды в квартиру к художнику зашла женщина Нюся, чтобы полюбоваться на его картины. Полюбовалась – и решила остаться. Помыла чашки и тарелки, привела постепенно в порядок холсты. А Мумуху она невзлюбила, особенно после того, как обнаружила несколько её портретов. И стала придираться – то жужжит слишком громко, то пролетает слишком близко, обдавая воздушной струйкой, так что волосы шевелятся. И по ночам мешает им с художником спать, гудит, ревнует, отвлекает. Всё время надо от неё отмахиваться.

И решила Нюся сжить Мумуху со свету. О том, чтобы избавиться от неё, Гена и слышать не хотел. Нюся ему, конечно, нравилась больше Мумухи, но с этим насекомым его связывало долгое совместное прошлое, в котором без её милого гудения образовалась бы непоправимая брешь. Всё-таки он был к ней очень привязан. Нюся его успокаивала – дескать, никакого зла они Мумухе не причинят, просто выпустят её на природу, где она узнает радость вольного полёта, свежего воздуха, окунётся в дождинки и росинки.

Мумуха никак не хотела улетать. Несколько раз её обманывали, опускали штору и открывали дверь, чтобы она сама улетела из темноты в светлый проём. Вроде бы она и улетала, но потом опять возвращалась, и Гена довольно улыбался, снова заслышав её жужжание, а Нюся бесилась. Впрочем, может быть, это была не Мумуха, а другая муха, но Гена по стуку своего сердца догадывался, что это она, его долговечная спутница. Во сне Нюся жарко раскидывалась и тяжело дышала, а Гена слушал изредка долетавшие до него звуки совсем иной, воздушной жизни, и однажды ему под эту музыку даже приснилась блоковская Незнакомка…

Тогда Нюся пригрозила: или она – или Мумуха. Больше она не станет жить в одной квартире с этой жирной надоедливой тварью. Как-то вечером она принесла круглую баночку, а в ней – ядовитую жидкость, источающую лакомый для мух запах. И сказала, что либо она ставит ловушку на ночь, либо ноги её в этом доме больше не будет. Гена чуть не заплакал – но скрепя сердце согласился на первое.

Утром Нюся ничего ему не сказала, но баночка исчезла. А с ней и Мумуха. Никто больше не носился по комнате, наполняя её весельем живой неразумной жизни. И Гена вдруг ясно почувствовал, что Мумухи больше нет. Не только в квартире, но на всём белом свете. Нет больше такого существа, которое звалось этим именем и которое он изображал на своих картинах. Ни в лесах, ни в полях, ни на городских свалках – нигде её больше нет.

Гена загрустил. Жизнь его с Нюсей продолжалась, как обычно, но чего-то ему не хватало, какого-то маленького звука, шороха, который раньше вокруг него обитал и отзывался встречным ласковым звуком в его душе. Пусто стало без Мумухи, и жизнь с одной Нюсей стала ему казаться скучной и чёрствой, как будто это брак по расчёту. Вслушиваясь в себя, он понял, что никак не может простить Нюсе смерти Мумухи, утонувшей в той приторной гадости и, вероятно, испытавшей настоящую смертную муку. А эта женщина наряжается, мажется, жрёт всякие сладости и ещё какие-то весёлые песенки вполголоса напевает. И требует, чтобы её рисовали и увековечивали. Мумуха была гораздо скромнее. Кроткая, безответная, верная – ничего не требовала, сама со всем справлялась и была рядом.

Нюся всё больше раздражала художника, казалась жадной и вульгарной, но он не решался прогнать её из дому. Было жалко её – а главное, ему трудно было бы вынести полное одиночество.

Однажды художник вышел из квартиры и пошёл по улицам куда глаза глядят. Он думал: то ли попросить Нюсю уехать, то ли ему уйти, поскитаться немного, погостить у друзей, а там, может быть, она и сама уйдёт и он без всякой распри вернётся к себе и начнёт прежнюю жизнь, без этой убийцы. Он шёл бесцельно, потом присел на скамейку на солнцепёке. Вокруг резвились мухи, жужжали, гонялись друг за другом, нечаянно тыркались в его лысеющую голову. Ему было приятно – и вместе с тем горько, что расплодилось уже неведомо какое поколение мух – а его Мумуха, верно, уже сгнила в той сладкой отраве. Он сидел, думал, вспоминал, слушал жужжание, переходившее в какой-то неумолчный напев внутри него самого. Было тепло и почти счастливо. Он заснул и больше не проснулся.

Вызов и взрыв

Гений места

Это была библиотека богатого научно-технического ведомства, на содержание которой выделялось много средств, а расходы не очень контролировались. Поэтому в ней были прекрасно представлены литературные журналы, классика, издания по искусству и гуманитарным наукам. А ведущим библиотекарем была женщина, которая именно этим, а не «научно-техническим» больше всего интересовалось. Я тогда следил за современной литературой, читал почти все журналы, поскольку в некоторых и сам печатался. Читальный зал, не слишком посещаемый, пустел после семи вечера, а я часто оставался там до самого закрытия в десять. Её дежурство тоже нередко выпадало на эти часы, из чего я заключил, что она домой особенно не торопится. Мы поневоле наблюдали друг за другом, как два живых существа в пустыне.

Я давно заметил, что большинство библиотечных работников принадлежат одной психологической касте. Им легче иметь дело с книгами и текстами, чем с людьми. Они