Дом на птичьем острове. Книга первая. Рожденная быть второй - Таша Муляр

– А ребенок не захотел быть со мной или не смог, а может, не пережил мое горе. Родился раньше времени и умер, а с ним умерла и я.

– Эля, мне страшно и больно. Я правда не знаю, что нужно говорить в такой момент. Я сегодня, когда про Пашу узнала, – слезы покатились из ее глаз, она шмурыгала носом, но продолжала сквозь слезы, – я вначале не поверила, думала, ошибка какая-то, а потом услышала, что мама знала и не сказала мне, и это известие, оно… Оно еще больнее… Ну как, как она могла так поступить?!

– Ну тихо, тихо. Скажу тебе как есть, так и скажу, по-взрослому. Больно будет долго. Ты дай себе плакать, не держи это, не запрещай себе слезы. Только срок дай. Я тогда не знала, да нет, просто не умела проживать горе. Как оказалось, я и горя-то не знала… Мама умерла – я еще маленькая была, да мне и не дали с ней проститься, еще в интернате столько всего на меня навалилось, что просто некогда мне было рыдать, а потом… Потом уже поняла, что меня балет и интернат спас.

А когда Гриши не стало, меня соседка та буквально из петли вытащила и отчитала. Сказала, что Гриша теперь – мой собственный ангел-хранитель на небесах, что смотрят они оттуда на меня с сынишкой и радуются, если мне хорошо, а если мне плохо – плачут. Я же не поверила ей, кричала, что это все глупости, а потом думала, вспоминала Гришу, наше хорошее, его заботу, любовь и тепло, и так мне хорошо от этого становилось… Я стала гулять нашими маршрутами, варить себе кашу с вишней, разговаривать с ним. Так что ты рыдай, только срок поставь, а потом загрузи себя работой и помни: когда ты плачешь, и он, – она показала ладонью на небо, – плачет, а еще он хочет, чтобы ты была счастлива, сделай это для него. Поняла?

– Я не знаю… Это так трудно и больно. – Василиса притихла, слезы сами по себе устали течь или закончились. – А мама? Что мне делать? Я не могу больше там жить.

– Я была сегодня у твоей мамы. Она – хороший человек. – Эля подсела к Василисе, развернулась к ней лицом и говорила тихо-тихо, глядя в глаза. – Она тебя очень любит, не бывает мамы, которая не любит своего ребенка. Все, что она делает, это для тебя. Просто она мыслит по-другому, она другой человек. Попробуй понять. Тихо, тихо, – остановила Эля начавшую было возражать Василису.

– Все, моя хорошая, на сегодня нам хватит. – Эля налила им в чай еще по чайной ложечке бальзама. – Допиваем и идем спать. А завтра – домой. Ага?

– Люблю вас, – решилась сказать Василиса, помолчала и тихо добавила, глядя Элле в глаза: – Очень люблю. Жаль, я раньше стеснялась сказать…

Время быстротечно. Мчится, как течет полноводная река весной, сшибая все на своем пути, не думая ни о чем, лишь бы освободиться от сошедшей в нее лишней воды. Словно ускоренные кадры кинопленки, пролетела зима, а за ней и весна, и вот уж лето забрезжило яркими красками и ароматами сочных кубанских фруктов. Юность тем и замечательна, что время сжимается и в короткий период выдает нам событий на целые годы вперед, стремительно меняя нас, наполняя, формируя и воспитывая, если, конечно, мы принимаем его.

Только что закончилась гроза, отгремела, отшумела, наполнив все вокруг восхитительной влагой, прибив вездесущую пыль охристого цвета, которая была неотъемлемым сопровождением знойного лета.

Ее любимый Птичий остров, их место, омытое дождем, было еще прекраснее. Им пришлось прерваться на время дождя и спрятаться под небольшим навесом, который Паша натянул загодя. Под навесом он соорудил стол и две лавочки, а она принесла из дому вязаную скатерть и пару тарелок с чашками. Получилось уютно. Пусть пока только навес, но уже их. Так хорошо и ловко все ладилось в его руках, работал с удовольствием, старался для нее, конечно, они же строили свой дом, где будут только они и их остров.

Он вернулся возмужавшим, окрепшим, что ли, – уходил мальчик, а вернулся мужчина. Она стояла и любовалась его ловкими движениями, ладной фигурой, загорелыми плечами с упругими мускулами. Паша собирал солому, складывал ее на берегу, недалеко от фундамента того заброшенного дома, который она ему показала. Они будут делать саман. Глины у них много и воды тоже. Всё есть. Вместе будут строить. Никого звать не будут. Не хотят свидетелей своего счастья, а то вдруг посмотрят, осудят и украдут или сглазят. Люди разные. Вон кто-то опять на лодке плывет мимо и в их сторону смотрит.

Ребенок в ее животе зашевелился, требуя к себе внимания. Животик аккуратненький, торчком стоит – пацан будет. Верно, пацан, говорили все, кто видел их вместе, а они теперь уже не расставались, везде за руку ходили вдвоем, то есть втроем. А теперь не ходят никуда, решили, что с острова не уйдут. Зачем им пересуды?

– А вдруг двойня? У нас в роду была двойня, там, где-то у прадеда, что ли, мне мать рассказывала. – Паша смотрит на нее и улыбается. Подходит, присаживается на корточки и гладит живот: «Сын, сынок…»

Какой же он у нее красивый и как она счастлива! Ну и пусть, что дождь, даже лучше. Они сейчас укроются под навесом и будут рыбу жарить, у них очень много рыбы – осетры и белуга, а потом камбала, вон какая огромная, выпрыгивает из ванны и по песку в сторону воды, шустрая!

– Я сейчас, сейчас, Пашенька, я умею! – Она вскакивает и прыгает на рыбу, прижимая своим животом к песку. Замерев, лежит и не понимает, а ребенок, ребенок-то почему не шевелится? И тут видит, как он по воде шлепает босыми ножками ровнехонько в ту сторону, где яма подводная и вода зеленая-зеленая…

– Паша… Паша-а-а! Спаси его, ну пожалуйста! – И она захлебывается, нет, задыхается. Воздуха, воздуха ей не хватает, и в животе пугающая пустота. Она обхватывает руками живот и сквозь слезы смотрит виновато на Пашу, уходящего от нее в туманную морось, оставшуюся после ливня.

– Нет! Нет, не-е-е-ет! – кричит она, хватая руками воздух.

Этот новый, 1991 год Василиса встретила в постели. Она так тяжело и трудно не болела никогда. Наверное, организм не выдержал той беды, которая обрушилась на нее, да еще мороз, да еще нервы и ссора с родителями, да и из предыдущей простуды, которая тоже была