Белинда - Энн Райс

Я и сам не знаю, когда у меня возникли первые сомнения. Но точно не сразу.

Мы все ехали и ехали вперед: пока один из нас спал, другой сидел за рулем. И таким образом через два дня поздно утром мы уже были в Новом Орлеане.

Когда мы свернули с главной дороги по направлению к Сент-Чарльз-авеню, мне показалось, что я вконец выдохся, но знакомые с детства приметы, такие как огромные раскидистые дубы и убогие строения центра города, мигом вернули меня к жизни.

Миновав Джексон-авеню, мы въехали в Гарден-Дистрикт, и я внезапно почувствовал, что на душе вдруг стало легко и спокойно. Даже запах теплого воздуха действовал на меня умиротворяюще.

Затем я увидел высокую металлическую ограду старого дома, стоявшего в переулке. Я увидел заросший неухоженный сад, крытые галереи, белые коринфские колонны, розы, увивавшие высокие окна с опущенными жалюзи. Дом, милый дом.

Я еще не вышел из оцепенения, когда из дома мне навстречу выбежала мисс Энни и протянула мне ключи. Вид родного и хорошо знакомого окружения просто заворожил меня. На меня нахлынули воспоминания о давно забытых чувствах.

Мы вошли в дом. В огромных комнатах царила приятная прохлада. Тихо жужжали потолочные вентиляторы, привычно гудели за окном допотопные кондиционеры. Прихожую украшал все тот же ужасный портрет Лафайета, запомнившийся Алексу, у подножия лестницы красовалась голова пирата, на полу потертые восточные ковры.

Я замер в дверях библиотеки, разглядывая стол, за которым делал уроки, полки с рядами книг XIX века, познакомивших меня с картинами и рисунками старых мастеров.

Белинда как-то странно притихла, словно была так потрясена, что потеряла дар речи.

Взяв ее за руку, я поднялся вместе с ней на второй этаж. Мы вошли в спальню моей матери. Через полуоткрытые жалюзи виднелись растущие под окном деревья. Все именно так, как и рассказывал Алекс.

Распахнув выходящие на крытую галерею французские окна, я рассказал Белинде, как мы с матерью незаметно наблюдали за процессией на Марди-Гра. Теперь такие галереи — редкость, поскольку, как принято считать, они портят фасады домов, построенных еще до Гражданской войны, хотя, на мой взгляд, они обладают одним неоспоримым достоинством: позволяют дышать свежим воздухом вдали от посторонних глаз.

На фоне гигантской кровати под пологом на столбиках и старой мебели красного дерева Белинда казалась маленькой и хрупкой.

— Джереми, какое сказочное место! — воскликнула Белинда, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой.

— Детка, тебе что, здесь действительно нравится?

— А можно нам спать на этой кровати?

На кровати до сих пор лежали материнские вышитые наволочки, так же как и вязаная накидка.

— Конечно можно, — ответил я. — Да, пусть это будет наша комната.

Мы выключили кондиционеры и, распахнув двери на галерею, впустили внутрь еще не успевший нагреться после ночи воздух.

Белинда помогла мне разгрузить мини-вэн. Не обращая внимания на жару, мы, как заведенные, сновали туда-сюда по каменным плитам дорожки к дому, пока наконец не перенесли все двенадцать картин в мою старую мастерскую на галерее в задней части дома.

Теперь галерею застеклили, убрав ветхие ширмы. Но старые зеленые бамбуковые жалюзи до сих пор сохранились, и во мне еще живы воспоминания, как Алекс Клементайн в белом льняном костюме опускает их со словами: «Знаешь, сейчас мы займемся с тобой любовью».

Мой старый мольберт был тоже на месте, так же как табурет и все остальное. Даже кушетка, на которую мы с Алексом сели рядом в тот день.

Но сад за прошедшие годы успел так буйно разрастись, что свет с трудом пробивался внутрь. Розы угрожающе нависали над густыми зарослями бананового дерева и бело-розовым олеандром.

Заднее крыльцо окружила лиловая мальва. Вьюнок пурпурный уже захватил крышу.

Нет, в Калифорнии растения не растут так бурно, как здесь. Впрочем, и любовь тоже. Ползучая роза обвила провода, тянущиеся между ветвей пекана. У кирпичного фундамента каллы обратили к небу свои гигантские соцветия. Даже темно-красный плитняк порос бархатным зеленым мхом. А на заросшей травой, сорняками и папоротником лужайке валялась старая кованая садовая мебель.

Дом, милый дом.

Белинда помогла мне затащить наверх весь багаж. Мягкие ковры словно вросли в полированные ступени. Из старых резных шкафов пахло пылью, кедром и шариками от моли.

Внезапно в доме повисла полная тишина. Мы с Белиндой стояли рядом на краешке брюссельского ковра.

— Я люблю тебя, моя единственная…

Я закрыл дверь и потянул ее за собой на кровать моей матери. Белинда откинула голову, тряхнув перевязанными ленточками косичками, и выгнула спину, чтобы мне было удобнее расстегивать на ней блузку. Она нажала на находящуюся спереди застежку бюстгальтера, и его чашечки раскрылись, точно две половинки белой раковины. Я стянул с нее сперва джинсы, потом — трусики, а она помогала мне ритмичным движением бедер. Я снял даже розовые бантики с кончиков ее косичек, затем пробежал пальцами по волосам, чтобы они упали свободной волной.

Она обхватила меня обеими руками и прижалась губами к моему плечу.

Мы занялись любовью прямо на стеганом покрывале. Потом я перевернулся набок и провалился в благодатный сон.

Калифорния наконец исчезла во мраке. Из калифорнийской готики мы плавно перешли в южную готику.

В полудреме я услышал голос Алекса, рассказывавшего свою очередную историю гостям за обеденным столом: «И кто бы, вы думали, сидел в своем черном лимузине рядом с его домом. Конечно, Бонни». Нет, пора с этим кончать! Просыпайся. Переключись на другую передачу. И дальше на юг! Плыви по течению! Мягкий техасский акцент Бонни: «Неважно, кто из них первым начал. Неважно, кто из них виноват. Я просто больше не хочу ее видеть».

За окном шумит Новый Орлеан.

Уже пять вечера.

Кондиционеры выключены. А вот цикады, наоборот, включились — с деревьев доносилось их бесконечное стрекотание, исполняемое хором. Ага, вот я и дома. Я в безопасности. Я в Новом Орлеане. То в одном углу моего необъятного дома, то в другом бьют часы. Мама всегда говорила: «Выставляйте часы с разницей в тридцать секунд, и у вас всегда будет звучать музыка». Мисс Энни наверняка продолжала выполнять наказы моей матери.