Жюльетта. Том II - Маркиз Де Сад

— Я повелеваю этой жалкой женщине, — сказала мояподруга, — пустить кровь из груди своей дочери.

Розина застыла, будто застигнутая параличом; острие кинжалаКарлсона впилось в ее кожу, и она повиновалась.

— Каково ваше желание, Олимпия?

— Пусть она зальет ягодицы дочери расплавленным воском.И снова минутное замешательство и упрямство, снова укол кинжала, и сноваповиновалась несчастная Розина.

— Ваше слово, Жюльетта.

— О, я бы хотела, чтобы мать устроила хорошую поркуэтой девочке, чтобы кровь лилась ручьями.

Вы не представляете себе, с какой неохотой исполнялось моежелание! Вначале удары были совсем слабые и не оставляли даже следов, но кинжалКарлсона сделал свое дело, Розина заработала хлыстом поживее и некоторое времяспустя содрала кожу с ягодиц дочери. Еще более жестокие страдания выпали надолю остальных детей. По моему желанию Франсиско содомировал старшую сестру и терзалпри этом свою мать; во время этой процедуры Боршан сбросил сперму в мой заднийпроход.

— Лопни мои глаза, — выругался капитан, извлекаясвой орган, все еще твердый и разбухший, — мне надоели детские забавы, непора ли перейти к делу? Для начала свяжем всех четверых вместе так, чтобы онисоставили одно целое.

— Хорошо, и что дальше?

— Потом каждый из нас возьмет горячую кочергу и немногоповорошит эту кучу падали…

Целый час раздавались истошные вопли, шипела кожа, пахлопаленой плотью, затем капитан строго произнес:

— Возьми кинжал, Розина, и всади его в сердце сына, аего пусть поддержит отец.

— Нет, злодей, ни за что! — простоналамать. — Я скорее всажу его в свое сердце… — И она покончила бы с собой,если бы я вовремя не перехватила ее руку.

— Ты подчинишься, гнусная тварь! — взвизгнулКарлсон.

Он схватил запястье жены и сам вонзил лезвие в грудьмальчика. Клервиль, ревнивая Клервиль, жившая только истреблением самцов,увидев, что ее отстранили от истязания юноши, взяла другой нож и нанесла емураны в тысячу раз более жестокие. Потом Розину разложили на узкой скамье,крепко привязали, и Боршан приказал Эрнелинде вскрыть скальпелем материнскийживот. Трясущаяся от страха, сломленная, окровавленная, поддерживаемая тольконадеждой спасти свою жизнь, подгоняемая Карлсоном, девочка выполнила чудовищныйприказ.

— Вот отсюда ты появилась на— свет, — зловещесказал отец, указывая на зияющую полость, — и сюда же ты сейчас вернешься.

Ее сложили калачиком, перевязали веревками и, едва дышавшую,засунули в чрево, в котором когда-то, давным-давно, она получила жизнь.

— А эту, — кивнул капитан в сторонуКристины, — привяжем к материнской спине. Здорово придумано, не правдали? — заметил он, когда это было сделано. — Посмотрите, как маломеста могут занимать три женщины.

— А Франсиско? — поинтересовалась Клервиль.

— Он твой, — небрежно бросил Боршан. — Отведиего подальше и кончай с ним, как хочешь.

— Пойдем со мной, Жюльетта, — кивнула мнеКлервиль, уводя юношу в соседнюю комнату.

Там две обезумевшие от крови вакханки долго истязалинесчастного, подвергая самым жестоким и изощренным издевательствам, какиетолько способно придумать человеческое воображение. Когда мы вернулись в салон,разгоряченные и прекрасные, как никогда, Карлсон и Боршан не удержались и сразунабросились на нас, что вызвало ревнивые протесты Боргезе, которая досадливозаявила, что жертвы еще дышат, поэтому не следует терять драгоценного времени.Поскольку пора было ужинать, все решили продолжить пытки прямо за столом.

— В таком случае, — сказала Олимпия, которойпредоставили право выбрать последнюю пытку, тем более, что она не приложиларуку к истязанию и умерщвлению Франсиско, — разложим жертвы перед собой настоле. Во-первых, мы полюбуемся состоянием, в каком они уже находятся, а это,смею думать, очень приятно; во-вторых, устроим кровавое пиршество, что достойноувенчает сегодняшнюю оргию.

— Я согласна, — заявила Клервиль, — но передужином я хочу совокупиться.

— Но с кем, дорогая? — развела я руками. —Наши рыцари выжаты до последней капли.

— Братец, — обратилась моя ненасытная подруга ккапитану, — сделай милость, вызови сюда десяток самых стойких своихсолдат, а мы сыграем для них роль шлюх.

Появились солдаты, и мы, не дрогнув перед угрожающеторчавшими перед нами членами, распластались на подушках, разбросанных на полу.Элиза и Раймонда пришли нам на помощь; Сбригани, Боршан и Карлсон принялисьсодомировать друг друга, и в продолжение четырех долгих часов под сладостныезвуки отчаянных стонов наших жертв мы трое яростно совокуплялись почище самыхотъявленных потаскух, после чего наши храбрецы удалились, измочаленные ипобежденные.

— На что еще годится самец, когда у него больше нетэрекции? — со злобой проговорила Клервиль. — А ну-ка, братец, приведиобратно этих лодырей, и пусть им перережут глотки на наших глазах.

Капитан дал команду, два десятка его телохранителей схватилидесятерых недавних наших ублажителей, и пока продолжалась резня, мы — Боргезе,Клервиль и я — продолжали мастурбировать и ласкать друг друга. Потом велелиподать нам ужин. Мы восседали, обнаженные, измазанные кровью и спермой, пьяныеот похоти, и довели свою дьявольскую жестокость до такой степени, что вместе спищей поглощали кусочки плоти умирающих женщин, лежавших на столе. Наконец,насытившись по горло убийствами и развратом, мы уснули среди трупов, в лужахвина, дерьма, спермы и остатков человеческого мяса. Я не помню, что былодальше, но, открыв глаза, я увидела, что лежу между двух остывших трупов,уткнувшись носом в задницу Карлсона, а его член все еще покоится, забытый, взадней норке Боргезе. Пошевелившись, я ощутила в своем заду обмякший органкапитана, голова которого покоилась на загаженных ягодицах Раймонды, а Сбриганимирно похрапывал, спрятав голову под мышки Элизы… На столе валялисьрасчлененные жертвы.

Вот какую картину увидело дневное светило поздним утромследующего дня, и мне показалось, что оно ничуть не оскорблено вчерашнимиизлишествами, напротив, никогда, по-моему, оно не улыбалось так лучезарно содня творения. Как видите, совершеннейшая неправда, что небо наказываетчеловеческие пороки, и нелепо думать, будто они его оскорбляют. Нет, друзьямои, оно оказывает благосклонность и негодяям и добронравным людям в одинаковоймере, не разбирая ни тех, ни других.

— Нет, нет, — со страстью говорила я в то утросвоим проснувшимся сообщникам, которые умиротворенно и расслабленно слушалименя, — мы никого и ничего не оскорбляем, предаваясь пороку. Может быть,Бога? Но как можно говорить о гневе, если он не существует? Природу? Природевообще наплевать на наше поведение, — продолжала я, припоминая всепостулаты морали и нравственности, на которых была воспитана. — Человек нив чем не зависит от Природы; он даже не является ее сыном, он всего лишь пенана ее поверхности, отброс ее деятельности. Он подчиняется тому же закону,который управляет минеральной, растительной и животной материей, и когда онзанимается воспроизводством в согласии с присущими его породе законами, он ни вкоей мере не служит Природе и в еще меньшей степени исполняет ее желания.Разрушение намного выгоднее нашей великой матери, ибо возвращает ей права,которых ее лишила наша способность к размножению. Иными словами, нашизлодейства угодны ей, друзья мои, а наши добродетели бросают ей вызов; такимобразом, жестокие преступления — вот что отвечает ее самым страстным желаниям,поэтому тот, кто хочет верно служить ей, должен разрушать и крушить все насвоем пути, должен уничтожить саму возможность воспроизводства во всех трехупомянутых мною царствах, которое только мешает Природе творить и созидать. Да,Клервиль, я была маленькой неразумной дурочкой, когда мы с тобой расстались, ябыла тогда слепой поклонницей Природы; но с тех пор я узнала и впитала в себямногое такое, что освободило меня от ее власти и подвинуло к простым законаместественных царств. Я поняла, что надо быть величайшим идиотом, чтобыпренебрегать страстями, которые являются движущими, живительными силами нашегосуществования; и остаться глухим к их зову так же невозможно, как невозможнородиться заново. Эти страсти настолько неотъемлемы от нас, настолько необходимыдля функционирования нашего организма, что от их удовлетворения зависит нашажизнь. Знай, милая моя Клервиль, — при этом я с жаром прижала —ее руку ксвоей груди, — что я сделалась безропотной рабой своих страстей! Я готовапринести им в жертву все, что угодно, какими бы отвратительными они ни были!Если, как гласит предрассудок, существовало бы нечто святое и неприкосновенное,я нашла бы еще большее наслаждение в том, чтобы бросить его под ноги моимстрастям; острое предвкушение этого запретного удовольствия стало бы мощнымтолчком к действию, и рука моя не дрогнула бы перед самым чудовищнымпреступлением[97].