Колдуны и капуста - Андрей Уланов

Где-то на полпути между Фриско и Акапулько, Крис Ханко.

Острый форштевень яхты «Принцесса Иллика» рассекал волны с тихим отчетливым шипением.

— Еще шампанского, Николай? — предложил я.

Бывший — до недавнего времени — резидент русской разведки отрицательно качнул головой.

— А вот я, пожалуй, не откажусь, — задумчиво глядя на бокал, сказал я и, повернувшись, крикнул: — Миссис Ханко! Не желаете ли присоединиться... вместе с еще одним «Клико»?..

— Сейчас, милый...

Полгода назад подобное обращение заставило бы меня подскочить не хуже сноллигостера[1].

Я попытался в очередной раз воскресить в своей памяти тот — не столь уж, к слову сказать, далекий — миг, когда заспанный и донельзя удивленный старичок в потертой сутане объявил нас соединенными священными узами брака. И в очередной раз не сумел. В памяти остались лишь ветвистый рисунок молний за витражом, шум ливня и частое кап-кап-кап прохудившейся крыши, запах восковых свечей и горячая ладонь в моей руке. Проклятье, у нас ведь не нашлось даже колец — настолько спонтанно и быстро все получилось.

Не думаю, что старому священнику приходилось когда-либо проводить церемонию для столь странной пары. Одни только кобуры на поясе невесты... я вспомнил выражение ужаса, отразившееся на мгновение на его сморщенном личике, и подумал: в первый момент бедолага-священник попросту не разглядел, что один из его ночных гостей — женщина.

Впрочем, даже если бы все происходило по заранее намеченному плану и при ясном свете дня, не думаю, чтобы в мире нашлась сила, способная натянуть на будущую миссис Ханко белое платье.

Забавно, но я лишь сейчас осознал, что для того, чтобы второй раз наступить на те же грабли, избрал полную противоположность своей первой жены.

Лиз... теперь я наконец могу произносить ее имя, не чувствуя при этом вонзающегося в сердце ледяного лезвия. Вот она белые платья как раз обожала — хрупкая голубоглазая блондинка, сказочный мотылек, заботливо выпестованный в уютной тиши старинного луизианского особняка. Ее любили все, а уж родители и вовсе не чаяли в ней души. И даже в тот достопамятный день, когда она появилась на пороге, волоча за руку краснеющего юнца в ненавистной всем синей форме, и торжественно объявила им... черт, я был почти уверен, что мой будущий тесть попытается пристрелить меня, не вставая из качалки. Чудовищный мезальянс, невероятный, немыслимый моветон... я ведь даже не был «офицером и джентльменом»! Но ей и это сошло с рук, а сопротивление — увы, все мы крепки задним умом! — очередной выходке взбалмошного ребенка иначе как символическим назвать было сложно.

Что ж... Я, со своей стороны, честно попытался. Часами просиживал в столовой, пытаясь сначала хотя бы запомнить названия бесчисленных ножей, вилок, бокалов и прочих предметов сервировки, а потом научиться пользоваться ими естественно и непринужденно (дворецкий Джейкоб, бедняга-негр, к концу наших уроков явственно серел). Танцевал по ночам со стулом в вытянутых руках под вековым дубом, пока она однажды не проснулась посреди ночи и, не обнаружив меня рядом, не выглянула в распахнутое окно, не рассмеялась и лично не занялась моим обучением — ей нравилось играть со своей новой игрушкой.

И, конечно же, я читал, читал, читал, с безмозглой прожорливостью аллигатора проглатывая книгу за книгой. Время для этого тоже приходилось урывать от сна, и тесть однажды здорово удивился, обнаружив меня под утро спящим в библиотеке с томиком Вольтера на коленях. Не помню уже, что я спросил у него тогда, но мы проспорили почти все утро и к завтраку спустились... ну почти друзьями.

Именно Поль Дегран первым понял и сказал мне... когда же это было? Ну да, весной, мы с Лиз только что вернулись из Европы — она непременно желала показать мне Париж и, разумеется, добилась желаемого. Так вот, примерно через неделю после нашего возвращения отец Лиз во время одной из наших, уже мало-помалу входивших в привычку послеобеденных бесед, внезапно запнулся и тоскливо взглянул на меня. А полминуты спустя тихо сказал, что я никогда не смогу стать хорошим мужем для Лиз — потому что мальчишка-юнионист вырос из образа подобранного на улице щенка. Тогда я не понял — или не захотел понять... и наш брак продлился еще год, три месяца и двадцать один день.

Ох, Лиз, Лиз... Стоило мне лишь прикоснуться к этому, казалось бы, надежно запертому в дальнем закутке памяти сундуку, как воспоминания ринулись наружу, словно всполошившиеся кролики. Апрельский Париж... небольшая уютная гостиница на берегу Сены. «Город маленького кораблика» напоминал тогда одну большую стройку — префект Наполеона Третьего барон Осман мыслил масштабно, как заправский архимаг, парой росчерков пера превращая кварталы лачуг в ряды фешенебельных особняков, и мы просыпались по утрам от грохота ломовых телег по булыжной мостовой. Первые несколько дней мне, заокеанскому провинциалу, было чертовски сложно свыкнуться с мыслью, что все звучные названия из книг — Лувр, Пале-Рояль — находятся в считаных минутах неспешной ходьбы по набережной. Правда, на саму воду лучше было не смотреть, да и принюхиваться особо не стоило — а когда мы увидели, как ее набирают парижские водовозы, то единогласно решили заняться дегустацией французских вин.