Каменное эхо - Андрей Имранов

Если вам говорят, что вы многогранная личность, — не обольщайтесь. Может быть, имеется в виду, что вы гад, сволочь и паразит одновременно.

Наблюдение некоего давно женатого мужа

Оштон Костяная Рука

Оштон нахмурился и почесал левой рукой затылок. Происходящее ему нравилось все меньше и меньше. Нет, с деньгами, едой и всем прочим все было просто замечательно. Он никогда и не мечтал, что будет жить так богато, и случалось, даже испытывал по этому поводу некоторое недовольство. «Ишь вырядился, ровно байстрюк купеческий, — бормотал он порой, разглядывая себя в зеркале. — Лесных братьев на тебя нет». Беспокоила, правда, правая рука, мясо на которой, несмотря на давешнее обещание магика, так толком и не наросло. Управлялся теперь с ней Оштон через силу, и годилась она разве только кружку держать да ложку ко рту подносить. Да еще подельников пугать своим видом — Оштон нарочно носил одежку с коротким рукавом, и не только страха ради. Частенько незнакомые с ним противники, заметив руку и посчитав его калекой, осторожность поумеривали, что обычно было последней их ошибкой: он и раньше неплохо обращался с оружием левой рукой, а нынче так совсем насобачился — не всякий правой так сможет.

Однако смущало Оштона совсем другое обстоятельство. Из-за него он в прошлом месяце даже в храм Милосердного пару раз заглянул, допытывался у священника, что означает «продаться Тьме». Священник окинул Оштона пристальным взглядом и успокоил. «Иди с миром, — сказал, — вижу я, не поселилась покудова Тьма в душе твоей, а ежели имеешь подозрение на кого, сходи в сторог окружной и братьям из ордена подозрение свое поведай». Но Оштон не успокоился — ведь оно как выходит: милсдарь Вир-то — Темный? Темный. Деньги ему, Оштону, платит? Платит. Выходит, Оштон Виру продался? А Тьме — тоже продался?

Идти же в сторог Оштон, разумеется, не торопился: Вира светляки, может статься, и прищучат, а может, и нет: Вир-то, он ведь тоже не пальцем деланный. А вот атамана светляки схарчат за милую душу и пуговиц не выплюнут — этим хищникам только на глаза попадись, до гробовой доски не отстанут. Ежели б Вир хоть раз спиной к Оштону повернулся, уж атаман бы не сплоховал и мучившую его проблему разрешил бы своим излюбленным способом, дак ведь нет. Даже не то чтобы не поворачивался — спину магика Оштон наблюдал не единожды, да вот только чутье ему всякий раз говорило, что и пытаться не стоит. А чутью своему Оштон доверял куда как более, нежели зрению или слуху. Подумывал он деру дать, но уж больно жаль было столь теплое местечко терять. Денежки в кошеле звенели, дружинники на хвосту не висели, наоборот — народ Оштона знал и уважал. И не токмо его ватажники, но и «соседи», и даже (чего отродясь не бывало) некоторые сильные люди из магистрата, которые раньше и носом бы в его сторону не повели, нонеча уважительно при встрече кланялись и здоровались. Последнее грело душу бывшего ватажника даже поболее звона в кошеле и сильнее остального удерживало его на своем месте.

Поначалу, пока Вир жил в городе, Оштон несильно беспокоился — подумаешь, поработал раз в две седмицы — дубье наше, деньги ваши, а делишки врозь, какой уж тут «продался», обычная работа по найму. Но в последнее время Вир уж больно часто стал Оштона с собой таскать всяческими своими магиковскими путями и поручения давать совсем непривычные, что ему нравилось все меньше и меньше. Особливо после того, как магик неожиданно и непонятно как в мальчонку мелкого превратился. Он и раньше не особо старым выглядел, так с некоторых пор вообще сопляком безусым стал. Иные Оштоновы подельники после этого превращения Вира как-то меньше опасаться начали, но самому атаману сия «метаморфозия» (как высказался Крысомор-законник) шибко не нравилась. Вспоминались некстати пророчества богословские, особливо те, которые «дитя Шихарово» поминали. А дела Вировы, темнеющие день ото дня, спокойствия Оштону не добавляли. И ведь не рыпнешься — как-то Оштон попробовал не возразить даже, а так, тень недовольства высказать, для пробы, так Вир ему зараз все припомнил — и скляночку со Слезами Серебряной Смерти, и дружину алариковскую. Оштон заткнулся — по всем понятиям выходило, что должок у него погробный. Оштон понятия уважал и, будь Вир не настолько явственно Темным, нимало бы не беспокоился и тянул бы на него лямку, что твой вол, даже если б Вир и вдесятеро столько не платил. Да вот беда — темнота Вирова никаким сомнениям не подлежала, и ежели ему собственная душа была без интереса, то Оштон-то навечно в ад попасть не стремился.

Так что визит к священнику Оштона не успокоил. Атаман полагал, что, знай тот все подробности его с Виром жизни, запросто мог бы мнение свое изменить. А посвящать священника в эти подробности значило самому совать голову волку в пасть — тайна исповеди дело-то, конечно, святое, да вот только святых людей за жизнь свою Оштону встречать не приходилось. Сколько раз было — идет молва о человеке как о воплощении чистоты небесной на земле, а ковырнешь его немного — так и гной брызнет. Так что Оштон, подумав хорошенько, предупредил Вира, что отъедет по делам на пару седмиц, да и засел в лесу на тропе Жемейского монастыря. Цель — бродячий проповедник — появилась на тропе уже на второй день его засидки, что показалось Оштону благим признаком. Атаман легонько тюкнул не успевшего ничего понять служителя Гора по лысине, сунул ему в рот кляп, взвалил легкое тело на плечи и утащил свою жертву в заранее подготовленную лесную захоронку. Там развел костерок, вытащил кляп и уложил проповедника на землю, присыпанную, впрочем, травой да мелкими ветками, — служителей церкви, особенно таких, радеющих о спасении душ, а не о набивании живота и кошелька, атаман уважал. Проповедник чаяний Оштона не обманул; с самого же начала, как только очнулся и огляделся вокруг, коротко помолился и сел, подогнув ноги, глядя на атамана со спокойным ожиданием.

— Кхм, — сказал Оштон, так и не дождавшись ни единого слова от проповедника, — прости меня, брат мой, но ничего другого я не придумал. Обещаю, что не стану тебя убивать или иначе как вредить, если ответишь честно на мои вопросы.