Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова

есть такие сплетницы, которые весь день сидят – уши за окно вывесят да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?

Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, нескольких сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку да за хорошие деньги?

– Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.

– Благодарствую, красавица.

Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!

* * *

– Матушка!!!

Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.

– МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!

Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила, у Аксиньи взятая, да и что той силы?

Любава на сына смотрела, конца припадка ждала… Потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.

– Глоток испей.

Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри… иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может… разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.

И с Устиньей рядом тоже…

И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдела Любава, пощечиной сына в разум вернула.

– Прекрати, так не вернешь ты ее!

А только вовсе уж Федор дураком не был.

– Никак не верну, любит она Борьку!

– И что с того? У нас, у баб, любовь – дело наживное: сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!

– Не Устинья…

– А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены: когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.

– Матушка?

– Когда на трон сядешь, все твои будут: и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня – все я для тебя сделаю!

– Когда?! Обещала ты!

Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты дрянь бессмысленная! Мало тебе?! МАЛО?!

Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то?! Да сколько ж можно-то?!

– Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?

И уже по лицу сыночка видела – так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил… Ах ты ж скотина тупая! Хочу – и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!

Поганец!

Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно:

– Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.

Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его…

Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее на сколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка: когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!

– Матушка, а как и когда…

– Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц-другой?

Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.

– Смогу. Постараюсь.

Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.

– Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший…

Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.

Федя мать по руке погладил:

– Ты у меня лучшая!

– Вот и ладно. Бери пока эту… – кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная. – А потом и Устя твоя будет. И полюбит она тебя всенепременно, как же тебя можно не полюбить?

– Благодарствую, матушка.

– Лежи, Феденька, и думай, хорошо думай…

Ушла Любава, а Федор и правда лежал, размышлял. И все меньше оставалось в нем симпатии к брату. Злоба в нем кипела, ядовитая, черная…

Ишь ты! Воспользовался! Подумаешь… женился Федя?! Ну так что же, мало ли на ком он жениться изволил, любит-то он одну Устинью и говорил о том не раз! А Борис обманом ей в доверие вкрался, подлостью… а то и вовсе приневолил! Он ведь царь, кто ему добром откажет? Небывалое дело!

И Устя, когда он ее от Бориса избавит, благодарна будет своему Феденьке! А как иначе?

Он ей зла не желает, он ее любит всей душой, а она… она сама сказала, что мужа любит! Му-жа!

Когда б Федор на ней женился, она бы Федора любила, на других и не глядела бы! И не будет! Все у них с Устиньюшкой ладно будет, когда он на трон сядет!

Понимал ли Федор, что сам себе лжет?

Что любит Устинья мужа своего по-настоящему, и не имеют для нее значения ни возраст, ни корона, ни прочие глупости, людьми придуманные, что с этих пор одна у них душа на двоих, одно сердце. Бориса не станет – и Устинья жить не будет.

Может, и понимал.

А только люди очень хорошо себе врать умеют. И верить в свои выдумки тоже, когда что-то их не устраивает. Вот Федору хотелось верить в лучшее, он и позволил себя убедить, и сам себе это повторил еще тысячу раз.

Все по его будет! Просто подождать надобно!

И поверил.

* * *

Повезло Божедару