Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну

— Иди, я кому сказал!

По туннелю прокатился гулкий звук, похожий на рокот далекого грома. Кира зажмурилась, но тянуть не перестала. Затем что-то поддалось — она почувствовала, как рука граманциаша резко пошла назад, — а потом их обоих сильно тряхнуло. Когда Кира открыла глаза, зрелище перед ней предстало поразительное — пусть она и думала, что ничему в Подземье или мире людей уже не удивится.

Дьюла Мольнар крепко держал растущую из стены длинную, мощную лапу с когтями и в бронзовой чешуе, по которой плясали тусклые золотые отблески. Лапа, в свою очередь, схватила граманциаша за запястье, но явно не в полную силу, а скорее из желания напугать. Так кот притворяется, что вот-вот укусит хозяина, если погладить не там, где ему хочется.

Чернокнижник зашипел и защелкал языком; нечто ответило новой волной рокота.

— Я говорил тебе за мной не ходить? — с напускной суровостью спросил граманциаш. — Говорил сидеть и сторожить…

Тут он издал череду звуков, не сложившихся в понятное слово и даже будто не принадлежащих человеческой речи.

— Ты почему меня не послушался?

Не кот, потрясенно поняла Кира. Совсем не кот, и все же…

— Питомец? — тихо проговорила она. — Это ваш ручной балаур?

В туннеле зарокотало в третий раз. Лапа разжала хватку, будто прося пощады. Граманциаш отпустил существо, и оно поспешило убрать конечность в стену, ненадолго вновь покрывшуюся рябью. Чернокнижник хлопнул по ней ладонью в притворном гневе и опять проскрежетал что-то на языке балауров.

Проследив взглядом за последними жестами спутника, Кира окончательно осознала одну довольно простую вещь: на самом деле он не носил никаких перчаток. Черной была сама рука — обе руки! — от кончиков пальцев до какого-то места выше запястья, скрытого под рукавом. Черной, как безлунная полночь; как вороново крыло; как тоска, охватившая ее сердце.

Как пальцы Младшего…

Она невольно попятилась, потом зажмурилась и перевела дух. Ничего не изменилось. Эта деталь ничего не значила. Если бы змеи его прислали — если бы змеи его придумали! — им бы точно хватило ума скрыть очевидную улику, связывающую «граманциаша Дьюлу Мольнара» с тремя коварными обитателями Подземья, раскрывающую их хитроумный замысел слишком быстро, без всякой надежды на удовольствие. А они, несомненно, только об удовольствии и думали.

Может, у всех чернокнижников такие руки?

— Он не мой питомец, — сказал граманциаш, стряхивая с кафтана светящуюся пыль, осевшую на нем после соприкосновения со стеной. — Он, если можно так выразиться, сам ко мне приблудился однажды, потому что остался без хозяина. Но сегодня я отослал его прочь, а он не послушался.

— А стена… так рябит… из-за него?

Словно откликаясь на ее слова, камень и справа, и слева от них подернулся волнами.

— Мм, не совсем. — Чародей вновь взмахнул рукой, предлагая ей идти вперед. — Мы сейчас находимся в мире земляных балауров. Это их вотчина, они тут в некотором смысле плавают, как рыбы в воде. Все, что нас окружает, — не то, чем кажется. Здесь нет настоящего камня, он вам мерещится. Есть только…

Кира тяжело вздохнула, услышав новое слово на языке подземных драконов.

Наверное, рябь, которую она не раз видела в прошлом, вызывало какое-то другое, похожее существо — или даже несколько существ. Они, вероятно, плавали сейчас слева и справа, сверху и снизу от непрошеных гостей, способные в любой момент вырваться из камня и… цапнуть. Если бы Кира об этом знала раньше, она бы попыталась как-то вывести местных жителей из себя, чтобы они прикончили ее раньше, чем она попадет в змейский сад. Или… к чему опять эти мысли? Она уже один раз ошиблась, выбрав такой путь.

Чтобы отвлечься от сомнений, она спросила:

— У него есть имя? У вашего балаура?

— Я зову его Оштоба, — ответил граманциаш. — Это значит «дурачок».

— Почему? — искренне изумилась Кира.

— Потому что только дурак мог привязаться к такому, как я.

«Вы проницательны, — сказал он. — Это необычно».

Старший, в отличие от братьев, любил тишину. Его не прельщали ни стоны удовольствия, вырвавшиеся вопреки здравому смыслу, ни крики боли. Он начинал свои забавы с того, что бросал пленницу на холодное ложе и втыкал иголки в определенные места на теле Киры, отчего она полностью теряла власть над собственными конечностями, оставаясь при этом в сознании… до определенного момента, который, увы, наступал довольно поздно.

Этот брат был полностью черным, и даже его драгоценный третий глаз выглядел как полированный гагат, источающий темный туман. В том, что касалось плотских утех, он не отличался фантазией и не стремился к излишествам; единение тел для него было скорее чем-то вроде обязанности. Она видела, как сосредоточенная гримаса на узком лице сменяется кратким мигом отрешенности. Для кого-то этот миг был целью, но Старший жаждал того, что начиналось потом. Его губы изгибались в жестокой улыбке. В черных глазах вспыхивали алчные огоньки. Он наклонялся к ее обнаженной груди, слизывал пот с белой кожи, царапая ее растущими клыками, а потом вонзал их в плоть.

Он превосходно разбирался в строении человеческого тела и знал, откуда можно вырывать мясо, кусок за куском, так, чтобы жертва прожила как можно дольше. Участь свиньи или коровы, в свой последний день увидевшей приближение мясника, казалась Кире завидной, поскольку ни один мясник не длил страдания скотины сверх необходимого. Свинья могла завизжать, корова — замычать, давая волю своему страху, Кира только смотрела, не в силах ни закричать, ни зажмуриться. И судя по тому, как Старший не сводил глаз с ее лица, ему это нравилось не меньше, чем вкус ее крови.

Змей пожирал Киру медленно. Так было и с двумя его братьями: через некоторое время она переставала чувствовать боль — на смену ей приходило нечто… иное. Реальность начинала трепетать, словно разрисованный задник театральной сцены, и это касалось как настоящего, так и прошлого. Все становилось зыбким: кто она такая? Как давно родилась? По каким улицам бежала вслед за отцом в сторону городского рынка? Какие сказки рассказывала ей мать, какие книги подсовывала позже? Что за люди считали себя ее родителями? Неужели все это было, а не пригрезилось?

Иногда она превращалась в заросли придорожной крапивы, и это было лучше всего.

А еще случалось так, что из-за разрисованной холстины начинали доноситься голоса. Они говорили на понятном — хотя и чужеземном — языке, произносили причудливо исковерканные слова, сморщенные и темные, пахнущие холодом. Αἰών. Σιγή. Άλήθεια. Проникнув в ее разум, слова менялись: трескалась покрывающая их шершавая корка, выпуская на волю таившиеся внутри лепестки удивительных оттенков. Цветение слов