Консул - Валерий Большаков

Разумеется, консул согласился послужить «Сенату и народу римскому». Он и его двенадцать ликторов переоделись в кожаные штаны и рубахи кочевников, сели на коней и двинулись в дальний путь, по степям и пустыням, обходя земли Парфии с севера.

…Они переплывали могучие реки, бились с полудикими варварами, переваливали колоссальные горы. И вот она, Серика! Сами серы называли свою страну Чжунго, что значит Срединное царство, или Тянься – Поднебесная.

Римляне одолели Великую стену, не зная, что главное испытание ждет их в императорском дворце, ибо в Серике испокон веков существует правило, согласно которому любой посол должен вести себя так, будто прибыл от покоренных дикарей к верховному правителю. Ни одно государство мира не могло быть равным Чжунго! Все цари, раджи, фараоны, принцепсы должны были исполнять волю императора серов и покорно нести ему дань.

Консула в течение трех дней обучали этикету, принятому на высочайших приемах, а затем допустили на аудиенцию к Великому императору Ань-ди, Божественному Сыну Неба великой династии Хань, Будде наших дней, Десятитысячелетнему властелину, Августейшему владыке.

Посла заставляли отбивать земные поклоны не только перед императором, но и перед входом во дворец и даже перед пустым троном, перед подарками и грамотой, которую ему вручили по повелению Великого императора.

Когда консул, сжав зубы, преклонил колени перед «Сыном Неба», глашатай обратился к нему со словами: «Император спрашивает посла Дацинь, в благополучии ли здравствует доселе правитель вашей страны?»

Ответив владыке Поднебесной, посол пал ниц, затем поднялся и еще раз отвесил земной поклон.

Тогда глашатай снова обратился к нему: «Император спрашивает вас, усердно ли вы потрудились, прибыв издалека?»

Тут консулу надо было пасть ниц, подняться и снова поклониться, после чего совершить четыре прощальных челобития, но слишком уж болезненно задел римскую честь ханьский церемониал. Никогда доселе не испытывал Публий подобного позора. И оскорбленный римлянин взбунтовался.

Ханьским языком он владел не очень хорошо, но и наличного запаса слов хватило, чтобы в самых изысканных выражениях допечь «восточных варваров» и сравнить «властелина червей-шелкопрядов» с вождем степных кочевников, немытым с рождения.

Лицо Ань-ди окаменело, придворные побледнели от ужаса, у иных даже колени подогнулись. Император встал с трона, и звучавшая во время приема музыка замолкла.

После мимолетного замешательства глашатай объявил повеление Сына Неба: посла Дацинь за дерзостные речи и отсутствие почтения к Священному императору бросить в дворцовую тюрьму…

…С тех пор прошло больше года. Минуло лето, настал сезон байлу – «пора белых рос», по римскому исчислению – начало сентября.

– Ли Хао казнят… – глухо сказал Квинт, выглядывая в зарешеченное окошко.

Гай сумрачно кивнул, не поднимаясь с рваной циновки, а консул, цепляясь за стену, встал и шагнул к Квинту. Тот посторонился, уступая место.

Сначала Публий увидел крыши императорского дворца с лакированной черепицей, и балкон, с которого Сын Неба любил наблюдать за казнями. Привстав на цыпочки, консул разглядел Ли Хао, хорошего человека, проявившего к ним милосердие. Ли Хао поделился с римлянами лепешкой, когда тех водили по городу, бичуя на перекрестках. За свою доброту ханец угодил в темницу. А теперь…

Палачи уготовили Ли Хао мучительную казнь в бамбуковой клетке. Она представляла собой усеченную пирамиду из четырех толстых шестов в рост человека, вверху и внизу скрепленных перекладинами. На верхнюю перекладину набивалось несколько узких бамбуковых дощечек с отверстием для головы осужденного, которого ставили в такую клетку со связанными за спиной руками. Шея его упиралась в перекладину, что могло сразу же привести к удушению. А чтобы смерть не наступила быстро, под ноги Ли Хао подложили несколько черепиц, которых он едва касался подошвами. Затем черепицы одну за другой убирали…

Стараясь хоть немного продлить себе жизнь, Ли Хао напрягал мышцы, чтобы устоять на цыпочках, но вот мучители убрали последнюю черепицу, и наступила медленная смерть…

Консул, словно подражая ханьцу, напружил мускулы ног, вытягиваясь на кончиках пальцев, но силы оставили его. Публий опустился, едва не упав от нахлынувшей слабости, затем присел на корточки, касаясь холодной стены одними плечами.

– Скоро зима… – пробормотал Квинт.

– Не бойшя, не жамерзнешь, – усмехнулся Гай. – Скоро и нас рашштавят по клеткам…

– Прекратить! – каркнул Публий. – Принцепс дал слово, что вытащит меня из любой передряги, и я не смею оскорбить августа недоверием! Рим не бросает своих граждан.

– Прошти, шиятельный, – пробурчал Гай. – Ражве я в обиду кому говорю? Прошто неохота помирать без вести, в краю желтопузых варваров!

– Нас найдут, – упрямо сказал консул. – Обязательно!

– Юпитер и Фортуна, – вздохнул Квинт, закатывая глаза, – где вы?..

Гай Лабеон, ветеран Седьмого Клавдиева легиона, не стал богохульствовать в ответ другу, а забубнил старинную походную песню, разухабистую и непристойную:

Прячьте, мамы, дочерей,

Мы ведем к вам лысого развратника!

Квинт Ацилий Глабрион ухмыльнулся и подтянул своим сочным баритоном. Консул покачал головой и тоже зашевелил губами, добавляя свой голос.

Песенка набрала силу, теперь ее было слышно во дворе тюрьмы.

И пусть слышат, подумал консул, пусть познают силу римского духа! А мы будем надеяться и терпеливо ждать…