Мерзкая плоть - Ивлин Во

– Да, но его возраст и этот явно полнокровный тип так часто бывают обманчивы. Еще бокал? Не пожалеешь, когда мы отчалим.

– А я думала, мы уже плывем.

– Чудачка ты, Фанни, такие уморительные вещи говоришь.

И пьяненькие старушки, давясь от беззвучного смеха, под ручку отправились вниз, в свою каюту.

Из остальных пассажиров одни заткнули уши ватой, другие надели темные очки, а кое-кто ел сухари из бумажных пакетов – говорят же, что индейцы едят змеиное мясо, чтобы перехитрить врага. Миссис Хуп лихорадочно твердила формулу, которой обучил ее в Нью-Йорке один йог. Немногочисленные «морские волки», чей багаж пестрел ярлыками многих плаваний, расхаживали по палубе, вызывающе попыхивая короткими вонючими трубками и подбирая партнеров для партии в бридж.

За две минуты до того, как пароход должен был отойти, когда уже раздавались вокруг первые предупредительные свистки и возгласы, по трапу поднялся молодой человек с чемоданом. Ничего примечательного в его внешности не было. Он выглядел в точности так, как выглядят подобные ему молодые люди; свой чемодан, до противности тяжелый, он нес сам, потому что у него не осталось ни одного франка да и почти никакой другой валюты. Он прожил два месяца в Париже, где писал книгу, а теперь возвращался домой, потому что сделал по почте предложение и получил согласие. Звали его Адам Фенвик-Саймз.

Отец Ротшильд приветливо ему улыбнулся.

– Едва ли вы меня помните, – сказал он. – Мы познакомились пять лет назад в Оксфорде, на завтраке у декана Баллиол-колледжа. Мне будет интересно прочесть вашу книгу, когда она выйдет, – сколько я понимаю, это автобиография? И разрешите мне одним из первых поздравить вас с вашей помолвкой. Боюсь, вы убедитесь, что ваш тесть несколько чудаковат… и забывчив. Этой зимой он перенес сильный бронхит. Дом – сплошные сквозняки, непомерно велик по нашим временам. Ну что ж, пойду к себе. На море волнение, а я плохо переношу качку. Встретимся двенадцатого у леди Метроленд, а если посчастливится, то и раньше.

Адам не успел ничего ответить – иезуит уже исчез. Вдруг голова его опять возникла рядом.

– Здесь находится одна весьма опасная и неприятная женщина, некая миссис Оранг.

Он опять скрылся из глаз, и почти тотчас же пароход заскользил прочь от пристани, к выходу из порта.

Началась качка, то бортовая, то носовая, а то пароход, весь дрожа, замирал на месте, над бездной черной воды, после чего низвергался, как вагонетка на американских горах, в безветренную глубину и снова взлетал прямо в пасть к урагану; то он прорывал себе путь, судорожно тыкаясь носом, как терьер в кроличьей норе, то падал камнем, как лифт. Этот последний его трюк доставлял пассажирам больше всего мучений.

– Ой, – стонал Цвет Нашей Молодежи. – Ой! Ой! Ой!

– Точно из тебя сбивают коктейль, – сказал Майлз Злопрактис. – Ну и лицо у вас, деточка, – оттенка нильской воды.

– Это же заболеть можно, – сказала мисс Рансибл и, что редко с ней случалось, попала в точку.

Китти Блекуотер и леди Троббинг лежали одна над другой на своих койках, содрогаясь от парика до пят.

– Как ты думаешь, неужели это шампань…

– Китти.

– Да, милочка?

– Китти, мне кажется… нет, я уверена, у меня есть где-то нюхательные соли… Китти, я подумала, тебе там ближе… А мне отсюда слезать просто небезопасно… как бы не сломать ногу…

– А ты не боишься, что после шампань…

– Но они мне нужны. Конечно, милочка, если это тебе затруднительно…

– Мне ничего не затруднительно, ты же знаешь. Но помнится, нет, я даже совершенно ясно помню, что нюхательные соли ты не укладывала.

– Ну, Китти, ну, пожалуйста… тебе же будет жалко, если я умру… Ой!

– Но я видела нюхательные соли на твоем туалетном столике уже после того, как твои вещи снесли вниз. Помню, я еще подумала, надо захватить их, а потом замешкалась с чаевыми, так что, понимаешь…

– Я… их… сама уложила… Вместе со щетками… Китти, противная!

– Как не стыдно, Фанни!

– Ой! Ой! Ой!

Для отца Ротшильда все плавания были равны. Он размышлял о муках святых угодников, об изменчивости человеческой природы, о Четырех Последних Вещах[1]и время от времени повторял про себя отрывки из покаянных псалмов.

Лидер оппозиции его величества лежал, погруженный в сладостный транс, созерцая роскошные восточные видения: домики из раскрашенной бумаги; золотые драконы и цветущий миндаль; золотые фигурки и миндалевидные глаза, смиренные и ласкающие; крохотные золотые ножки среди цветов миндаля; раскрашенные чашечки, полные золотого чая; золотой голос, поющий за ширмой из раскрашенной бумаги; смиренные, ласкающие золотые ручки и глаза формой как миндаль, а цветом как ночь.

Два совсем обмякших детектива, дежуривших у его каюты, покинули свой пост.

– Если он и при такой качке сумеет набедокурить, молодец будет, – решили они. – Грех было бы ему мешать.

Пароход скрипел всей обшивкой, хлопали двери, падали чемоданы, выл ветер; винт, то взлетая над водой, то зарываясь в волны, бешено крутился, и шляпные картонки сыпались с полок, как спелые яблоки. Но сквозь весь этот рев и грохот из дамского салона второго класса звучали отчаянные голоса ангелов миссис Оранг – они пели, пели в унисон, исступленно, надрывно, словно сердца их готовы были разлететься вдребезги, а рассудок помрачиться, – пели знаменитый гимн сочинения миссис Оранг «Агнец Божий – барашек что надо».

Капитан и первый помощник сидели в рубке и увлеченно решали кроссворд.

– Похоже, ветер свежеет, того гляди погода испортится, – сказал капитан. – Вечером может и покачать.

– Не всегда же бывает так тихо, как сейчас, – сказал первый помощник. – Хищное млекопитающее. Слово из восемнадцати букв. Просто непонятно, как они такое выдумывают.

Адам Фенвик-Саймз сидел с морскими волками в курительной, пил третий стакан виски и гадал, когда ему окончательно станет плохо.

Уже сейчас он ощущал какую-то тяжесть в затылке. Плыть еще тридцать пять минут, а скорее всего, и больше, раз ветер встречный.

Наискосок от него сидел болтливый, объездивший весь свет журналист и рассказывал ему неприличные анекдоты. Время от времени Адам вставлял более или менее подходящие к случаю замечания вроде «Да, здорово», или «Это надо запомнить», или «Ха-ха-ха», но по-настоящему что-либо воспринимать он был неспособен.