Ни слова правды - Ульян Гарный

А потом бац – вроде свет резкий как от хирургической лампы и вроде как лучше мне стало, чувствую только: фарш точно метну[10]. Только опереться бы обо что или хоть на бок лечь. Повернулся, а ведь я на траве лежу. Парк, что ли, какой. Получше вроде стало – отлегло. Так все ничо, только трава зеленая, а с Витькой мы на кухне были в ноябре, причем живем не на юге, потому очень часто смотрим на вьюги. Конечно, приходилось слышать фразу типа: сели Новый год отмечать, встали из-за стола: за окном – весна; но я думал это так, скорее о быстротечности бытия, а вот гляди ты.

Ну думаю, Вован, все бывает в первый раз, хоть ты и не Вечный жид, а вставать и идти надо. Поднялся, огляделся: место незнакомое, но признаки разгара лета налицо: бабочки, цветочки – идиллия, а главное, атмосфера – в воздухе разлито могучее ощущение отсутствия холода, и кажется, что это навсегда. Я внезапно понял, почему люди покупают теплую одежду, только когда белые мухи начинают летать, – им не хочется верить, что наступит зима. Так же и коммунальщики, просто им веры не хватает, а не предусмотрительности. Все вокруг их критикуют, дескать, они же знают, что зима придет, а чинить все подряд и к зиме готовиться, зимой и начинают. Они просто среди тепла и красоты не верят в зиму – и точка. А то, что деньги украли и перед лицом неумолимой зимы надеются на субсидии из бюджета, – вранье. Это все не про них, у коммунальщиков просто ежегодное обострение кризиса веры – вот так.

А вот что Христа две тысячи лет назад распяли, а он потом воскрес через три дня, тоже все знают, но не все верят – то-то. Но вернемся к бабочкам, им-то чо – порхают, и хорошо им. Народу вокруг ни души. Вот, кстати, интересно, почему не говорят: вокруг ни тела. Да потому, что все же верующие мы, вот почему. Пусто, но в парке этом, довольно заросшем, есть тропинки, и где-то журчит вода, а вода, как объяснялось выше, человеку, только что из командировки прибывшему, просто необходима. Иду по тропинке на звук воды, смотрю – не поверите, – мишка пьет из ручья, да самый обычный мишка, только медвежонок, наверное, – маленький какой-то, c овчарку размером. Я в ладоши хлопнул и тут же подумал: дурак ты, щас мамаша прибежит. Но обошлось, посмотрел на меня мишка с недоверием, и – наутек. Присел я возле ручья, пью и пить хочется, вода холодными шариками внутрь катится – красота. Только тут как будто воду перекрыли: был ручей – стал ручеек, после и вовсе – струйка. Поднялся я да потопал, вода в брюхе булькает, пить все равно хочется – жара, одно счастье – комаров нет. Шаг за шагом – опушка, там дорожка к селению, что-то вроде кремля белокаменного – Суздаль, что ли.

Ну, думаю, занесло. Иду насвистываю, по карманам роюсь – чего с деньгами выяснить. Денег нету ни копья, а одежда на мне странная: порты холщовые, косоворотка. А главное – борода, длинная, окладистая, темно-рыжая, так что я, если что, брюнет. Понял я, что ничего не понял, но некоторые и этого не поняли.[11]И тут что-то у меня с перспективой произошло: вот стали стены каменные и дома увеличиваться, а потом опять уменьшаться, а иду ведь, не останавливаюсь. Потом понял, когда поближе подошел, что это детский городок: домишки мне по грудь, стена чуть выше головы. Потом собаки выкатились – и под ноги, болонки мохнатые мелкие, укусят – что щипнут. Хотя, если по-честному, собак я боюсь, а они меня не любят: всегда на меня лают.

Но эти уж больно мелкие, иду, внимания не обращаю, потом гляжу: карлик смотрит на меня, голову задрал и орет:

– Погляди, какой мужик здоровый!

Ну думаю, тоже мне Бред Питт[12]выискался, хотя росту во мне два метра ровно, Витька, тот чуть повыше будет. Мы когда с ним по улице идем, толпы на голову выше.

А потом у меня прозрение случилось – это не карлик: мужик взрослый смотрит на меня, голову закинул, а росту во мне не два, а все шесть метров.

И тут я понял: допился я – это бред. А в бреду все можно: подхватил я крышу дома – как пушинка отлетела – и на часовню нахлобучил: от я каков. Тут вокруг крик – шум, народишко набежал, – смотрю местные милиционеры поспешают с копьями. Ну, думаю, щас пойдет потеха, возьму за ручку и закину за тучку[13]. Как тут опять чего-то с миром сделалось, и стал я стремительно уменьшаться, упс – и я опять чуть выше остальных людей, только мало того, что в балахоне холщовом путаюсь, еще и вода из меня как из брандспойта хлещет во все стороны, жаль, пожара нет, а то бы залил.

Тут старшой из местной стражи и спрашивает:

– Ты чего, добрый молодец, паскудишь как басурман Тавазский? Вроде нашинских кровей, а ведешь себя как собака Каджикская или, того хуже, Мрассовец или Чих какой.

И тут вот честно, стыдно мне стало, и даже очень, вот вроде вокруг сон, а ведь свои же это.

Ну то, что они свои, они мне сразу и дали понять: заломили руки и давай бока древками копий охаживать, а старшой руками вовсю доказывать, что свой просто в доску.

Ну, я первое время терпел, власть все-таки, хоть и бредовая, а потом и делать ничего не мог: они меня балахоном скрутили и веревками, потянули куда-то: ну, знамо дело, на разбор.

Только в процессе воспитания мне стало очень больно, и понял я, что если это бред, то я его воспринимаю как действительность, и надо его воспринимать так, и воспринимать до выяснения: ни больше ни меньше.

А в отношениях с властью главное – покорность. Я жалобно так, самого чуть на слезу не пробило, говорю:

– Ребята, я сам пойду, не волоките, а.

Старшой обернулся, сбавил шаг и буркнул что-то вроде:

– Оклемался, дурилка.

Бодро тащившие меня стражи порядка тащить стали потише, я даже смог ногами перебирать. Так мы до кремля дотопали, через открытые ворота внутрь вошли и к самому большому каменному дому, тоже со стеной, направились. Мне припомнилось: детинец вроде это называется.

– Что, ребята, к князю, на прави́ло?

Старшой оглянулся, посмотрел прямо в глаза и сказал: