История Рунного посоха - Майкл Муркок

Парусники в бухте приветствовали салютом, стреляя из пушек, когда император показал стигматы Ватикана послу.

– О чем это он толкует? – проворчал фон Виллах.

– О событиях далекой старины, – покивал старый Жонжак Экар, – еще до Трагического Тысячелетия.

– Я бы лучше послушал военную балладу.

Жонжак приложил палец к заросшему бородой рту, призывая друга к молчанию, а Боженталь тем временем продолжал:

А тот вручил алебастр скульптуры, дамасский клинок и парижские фрески из Зороастра темной гробницы, где дикой оливы колышутся ветви.

Хоукмун едва слышал его слова, однако ритм стиха оказывал на него какое-то странное воздействие. Сначала он было подумал, что это из-за вина, но потом ощутил, что в какой-то момент его разум как будто дрогнул и в грудь хлынули забытые ощущения. Он пошатнулся в своем кресле. Боженталь внимательно посмотрел на Хоукмуна, продолжая чтение и жестикулируя все красноречивее:

Лауреат-поэт в лавровом венке, в желтой парче с топазом и опалом, с прозрачным гагатом, благоуханный сосуд, исходящий миррой и лавандой, сокровище Фракии и Самарканда, пал ниц, распластавшись на рыночной площади без чувств.

– Тебе нездоровится, милорд? – озабоченно спросила Иссельда, подавшись к Хоукмуну.

Тот покачал головой.

– Я вполне здоров, спасибо.

Он пытался понять, не оскорбил ли чем-нибудь лордов Гранбретани и не оживляют ли они прямо сейчас Черный Камень. Голова у него кружилась.

Пока хор гремел, провозглашая славу, сам император, величественный, в туфлях из золота, надвигался на него, и толпы гудели, славя живого бога.

Теперь Хоукмун видел только лицо и фигуру Боженталя, не слыша ничего, кроме ритма, кроме мерного чередования гласных, и в голову ему пришла мысль о заклятии. Но если поэт пытается его заколдовать, то с какой целью?

Из окон и с башен, гирляндами украшенных, дети бросали цветочные букеты из васильков, и роз, и душистых гиацинтов на перекрестки, куда ступал Глаукома. Вниз, на дороги, с мостов, колоколен летели фиалки, веточки сливы, пионы и лилии, и сами дети спускались к дороге, когда проходил император.

Хоукмун сделал большой глоток вина и глубоко вздохнул, глядя на Боженталя, а поэт все продолжал:

Луна блистала, жаркое солнце застыло в зените, звезды усыпали небо и серафимы славу пропели. И вот император остановился в священных руинах, высокий, и возложил руку на дверь, какой из всех смертных лишь он смел коснуться.

Хоукмун задохнулся, словно человек, шагнувший в ледяную воду. Рука Иссельды опустилась на его покрытый испариной лоб, в ее прекрасных глазах читалась тревога.

– Милорд?

Хоукмун не сводил с Боженталя пристального взгляда, а поэт продолжал, не зная снисхождения:

Глаукома вошел, глаза долу, в родовую гробницу из ценного мрамора, в жемчугах и рубинах. Портал миновал, прошел колоннаду, а наверху тромбоны звучали, горны трубили, земля дрожала и амбра горела, благоухая.

Взгляд Хоукмуна был прикован к Боженталю, и оттого молодой герцог мог лишь смутно, словно сквозь туман, отмечать, как Иссельда обеспокоенно касается рукой его лица. Он не слышал ее слов и не чувствовал прикосновений. Внимание его поглотил причудливый ритм поэмы, кубок выпал из ослабевшей руки.

Несмотря на то что гостю было со всей очевидностью дурно, граф Брасс, переводя внимательный взгляд с Хоукмуна на Боженталя, даже не попытался помочь. Лицо графа было наполовину скрыто винным кубком, а глаза весело блестели.

И вот император на волю пускает белого голубя! Символ мира, чистый и редкий, всем людям любовь обещает.

Хоукмун застонал. На другом конце стола фон Виллах громыхнул кубком по столешнице.

– И я того же мнения. Ну почему не «Горная кровь»? Прекрасная же…

Император пустил белого голубя, голубь летел и скрылся из виду, пронесся сквозь воздух, пронесся сквозь пламя, пронесся всё выше, всё выше и врезался в солнце, отдав за императора жизнь!

Хоукмун попытался встать на ноги, намереваясь окликнуть Боженталя, но упал на стол, расплескав вино во все стороны.

– Он пьян? – спросил фон Виллах с презрением.

– Он болен! – воскликнула Иссельда. – Как же он болен!

– Полагаю, он не пьян, – сказал граф Брасс, перегнувшись через Хоукмуна и приподнимая тому веко. – Но он точно без сознания.

Граф посмотрел на Боженталя и улыбнулся. Поэт улыбнулся в ответ и пожал плечами.

– Надеюсь, граф, ты знаешь, что делаешь, – сказал он.

Хоукмун всю ночь пролежал в глубоком забытьи, он очнулся утром и увидел склонившегося над ним Боженталя, который был еще и замковым доктором. Он терялся в догадках, вызвано ли его нынешнее состояние выпитым вином, Черным Камнем или же поэмой. Но сейчас ощущал жар и слабость.

– Лихорадка, дорогой герцог. – негромко пояснил Боженталь. – Но не беспокойся, мы тебя вылечим.

Вскоре на край его постели присела Иссельда.

– Боженталь говорит, ничего серьезного, – улыбнулась она гостю. – Я буду за тобой ухаживать. Уже скоро ты снова будешь в добром здравии.

При одном лишь взгляде на нее Хоукмун ощутил, как его захлестывает волной чувств.

– Леди Иссельда…

– Да, милорд?

– Я… благодарю тебя…

Он недоуменным взглядом обвел комнату.

– Больше ничего не говори, – донеслось до него из-за спины; голос принадлежал графу Брассу. – Отдыхай. Следи за своими мыслями. Если можешь, поспи.