Сеть для миродержцев - Генри Лайон Олди

Огромная ночная бабочка бестрепетно присела на руку к Здоровяку. Повела мохнатыми усиками, всплеснула крыльями, словно не одобряя шумного поведения своего нового насеста, и задремала, пригревшись. Очень осторожно силач опустился на прежнее место, положил руку с бабочкой на колени и долго глядел на цветастую странницу.

Усы топорщил.

Пышные - тысячу бабочек хватит осчастливить.

- Все его любят, Баламута, - еле слышно прогудел он, забыв о собеседнике и разговаривая больше сам с собой. - Бабы - табунами, мужики слоновье дерьмо жрать готовы, лишь бы он ласковое слово им бросил! Там, на Поле Куру, ведь дохнут же, глотки рвут, друг дружку лютой ненавистью… а его - любят! Пальцем не трогают! А я, тезка, я его больше всех люблю! Люблю, а вот драться плечом к плечу - не пошел. Это, наверное, потому, что драться я умею хорошо, а любить - плохо. Как полагаешь?

Жесткая ладонь аскета легла на запястье примолкшего Здоровяка, и бабочка зашевелилась - не сменить ли насест?

Нет, решила, что от добра добра не ищут.

- Он любил хватать телят за хвосты и дергать, - нараспев произнес Рама-с-Топором, подмигнув мрачному брату Черного Баламута, - пить тайком из сосудов свежевзбитое масло и делиться с обезьянами украденной пищей. Когда женщины доили коров, он пробирался в их дома, пугал малых ребятишек, пробивал дырки в горшках со сметаной и только смеялся, когда ему выговаривали за проступки…

- Да, тезка, все было именно так. - Силач кивнул, не поднимая взгляда. - Храмовые писцы не соврали. Ни на ману[2]. И даже когда Канса-Ирод, местный царек, велел перебить всех десятидневных младенцев в окрестностях Матхуры, надеясь в числе прочих истребить новорожденного Баламута, матери убитых желали Ироду адских мук, а Кришне простили и это. Кого другого прокляли бы на веки вечные, а ему простили. И эту Великую Битву тоже простят.

Ковш Семи Мудрецов скользнул ниже. Махендра, лучшая из гор, почему-то замолчала, а мудрецы, отличаясь любопытством, не отличались терпеливостью.

Бабочка сорвалась с руки Здоровяка и устремилась в небо. Жизнь пестрой летуньи была столь коротка, что преступно растрачивать драгоценные мгновения на долгие разговоры, а на долгое молчание - вдвое преступней.

"Простят?" - спрашивали Семеро Мудрецов, сверкая сединами.

"Простят?!" - пятясь назад, изумленно скрипел усатый Каркотака.

"Простят…" - посмеивался воитель Уголек, оправляя одежды цвета смерти.

Сома-Месяц не вмешивался.

Он умирал, чтобы родиться вновь.

* * *

Два тезки сидели у костра: Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, брат Черного Баламута, и Рама-с-Топором, сын Пламенного Джамада.

На благородном языке: Баларама Халаюдха и Парашурама Джамадагнья.

Двое трусов, уклонившихся от Великой Битвы.

И вокруг них беззвучно завершался Двадцать седьмой день зимнего месяца Магха. День гибели мира, день начала Эры Мрака, день, который ох как не скоро назовут восемнадцатым февраля.

Самоуверенно добавив: восемнадцатое февраля три тысячи сто второго года до нашей эры - как будто Эра Мрака может делиться на нашу и чужую.

Двое мужчин сидели с закрытыми глазами и видели одно и то же. Поле Куру, тишина, и в ночной прохладе меж трупами людей, слонов и лошадей бродит чернокожий красавец, улыбаясь невинной улыбкой ребенка.

Вот он поднимает голову, вот гигантская крылатая тень перечеркивает небо над полем брани…

И звезды тускнеют в испуге.