Конан и воин из пророчества - Дуглас Брайан

— Почему он выбрал тебя?

— Наверное, потому, что я — лучший, — улыбнулся Арилье. — Я ведь говорил тебе об этом, а ты не верил.

— Киммериец здесь чужой. — Траванкор против воли начал сердиться. Он ревновал к воинской славе друга и даже не пытался скрыть этого обстоятельства. — Он сам говорил, что помогает нам лишь для того, чтобы получить возможность разграбить после победы дворец Аурангзеба.

— И ты этому веришь? — в голосе Арилье прозвучало искреннее удивление.

— А почему бы мне не верить тому, что говорит мужчина и воин? Какие еще нужды заставляют Конана оставаться с нами и учить тебя фехтованию на длинном киммерийском мече?

— Может быть, ему любопытно. А может быть, он понимает, что раджа Авенир — прав.

Траванкор покачал головой. Арилье — воистину чистая, детская душа! Как можно верить в добрые побуждения чужака? Конан не раз ставил воспитанников Шлоки в тупик. Иногда киммериец казался просто недалеким воякой и любителем пограбить, но стоило только начать думать о нем такое — как он мудрым высказыванием, метким наблюдением или неожиданной шуткой разрушал прежнее впечатление.

— Между прочим, Конан тоже говорит, что мужчине нужен дом, семья, женщина. Он и сам намерен когда-нибудь…

— Знаю, знаю, — перебил Траванкор. — Сделаться королем.

— И жениться, — добавил Арилье. Он тяжело вздохнул. — Теперь, когда я стал воином — когда я стал ЛУЧШИМ воином из учеников Шлоки, так что это признали самые упрямые люди в мире, то есть ты и Конан…

— Я не признал, — вставил Траванкор.

Арилье пропустил это замечание мимо ушей.

— Как ты думаешь, я сумел смыть позор своего происхождения?

— Ты не виноват в своем происхождении.

— Но позор есть, и я должен…

— Перейти в другую касту? Это ведь невозможно.

— Или возможно, — сказал Арилье со странным упрямством.

Траванкор подумал немного и произнес:

— Если Шлока объявит, что это возможно, и сошлется на волю богов… Ты ведь стал воином, и бы богам было угодно, чтобы ты всю жизнь прибирал нечистоты, ты никогда не стал бы воином.

— Вот и я об этом думаю… — вздохнул Арилье.

— Расскажи, в кого ты влюбился на этот раз, — в темноте было слышно, что Траванкор улыбается. Он был рад перевести разговор на более приятную тему.

— Это случилось на качелях, — прошептал Арилье так бережно, словно боялся спугнуть робкую птичку. — Она была рядом. Совсем близко… — Он замолчал, бережно восстанавливая в памяти образ девушки. — Ее глаза, волосы… Как я не замечал этого раньше? Мы всегда были просто друзьями. Она и сейчас, наверное, так обо мне думает.

Траванкор тихо засмеялся.

— Да нет, Арилье, она всегда была влюблена в тебя.

Арилье метнулся вихрем, стиснул руки друга — Траванкор поразился тому, какими горячими были его ладони.

— Правда? Влюблена? Ты действительно так считаешь?

— Ну конечно… Гаури тебя любит с самого детства. Вечно вы с ней разыгрывали нас с Рукмини. Помнишь, как вы напали на нас из засады, напялив жуткие маски? Я в первый миг даже испугался. Правда.

— Гаури? — Казалось, Арилье не понимает, о чем идет речь. Он помолчал немного, а потом упавшим голосом повторил: — Гаури?

Стало очень тихо. Все слова вдруг разом закончились. Трижды прозвучало имя Гаури — лишь для того, чтобы обоим друзьям стало ясно: речь идет вовсе не о Гаури.

В темноте друзья глядели Друг на друга. Несмотря на мрак, Траванкор вдруг отчетливо разглядел лицо Арилье: растерянно раскрытые глаза, изогнувшийся в гримасе рот. Траванкор встал и вышел, так и не промолвив больше ни слова.

Арилье не стал его останавливать. Ему хотелось остаться одному. Звезды не падали с небес, и голова больше не кружилась. Только пропасть разверзлась под ногами, и теперь Арилье ощущал ее реальность больше, чем когда-либо. Он подобрал женское покрывало, выпавшее из руки Траванкора, поднес к губам, вдохнул едва уловимый запах волос Рукмини.

— Значит, ты тоже любишь ее? — прошептал Арилье, зарывшись лицом в тоненький лоскуток ткани.

Если бы покрывало — маленький предатель — и могло бы говорить, ответа все равно бы не понадобилось.

* * *

Траванкор долго стоял в темноте, наедине с ночью и своими мыслями. Ждал, пока успокоятся чувства, пока взбудораженные мысли уйдут и останется только покой. Шлока учил из любой бури чувств возвращаться в состояние полного покоя: только тогда человек начинает думать по-настоящему ясно, и весь мир предстает познаваемым, как бы прозрачным, проницаемым для мысли.

Покой наконец пришел; вместе с ним пришла и ясность. И ничего доброго в этой ясности не было. Они с Арилье любят одну и ту же девушку. Друзья с детства, товарищи юности, будущие соратники в предстоящей большой войне. Женщина не должна стоять между ними. Но как же быть? Неужели ему суждено отказаться от Рукмини?

Никогда больше не будет той простоты в их отношениях с Арилье… И это, наверное, — часть взросления. Когда Шлока говорил о взрослении как о поре утрат, молодые люди не верили. Думали: учитель готовит их к неизбежным потерям. Ясное дело, ведь во время сражения можно потерять глаз или руку, а кто-нибудь из близких друзей даже будет убит.

Но Шлока говорил о больших потерях, о разрыве прежних душевных связей, таких привычных и определенных, об утрате простоты и опасности запутаться в сложностях. Не пережив нечто подобное па собственном опыте, трудно понять до конца, что это такое.

Помедлив, Траванкор отправился в комнаты, где всегда жил Шлока, когда останавливался во дворце раджи.

Шлока не спал. В масляной лампе, стоявшей на столике, горел маленький огонек, заливающий всю комнату теплым уютным светом. В комнате не было никаких украшений, только постель, столик и несколько ковров на полу. Перед Шлокой лежала книга — одна из драгоценностей, что хранились у Авенира.

Мудрец не читал, просто рассматривал миниатюры, украшавшие почти каждую страницу.

Он встретился взглядом с вошедшим, невесело улыбнулся.

— Вижу печаль в твоих глазах, Траванкор.

Траванкор опустил веки, показывая: это неважно. И Шлока не стал говорить о том, что собеседник счел неважным. В этом тоже была заметна примета взросления: учитель начал демонстрировать открытое уважение к желанию или нежеланию ученика говорить о том или ином предмете. Будь Траванкор в другом настроении, он вздрогнул бы от радости. Но сейчас он просто принял случившееся как должное.

С еле заметным укором в голосе Шлока продолжал:

— Если ты посмотришь в мои глаза, то увидишь еще большую грусть…

А! Упрек справедлив: поглощенный собственными переживаниями, Траванкор действительно не обратил внимания на чувства собеседника. Изрядный промах.