Третий Лад - Родион Создателев

— Не благородный воин, а худородный вояка, — сострил муж.

Марфа Лихая пустила мимо ушей остро́ту Якова.

— Не мешало бы тебе, лицедеить научиться… хоть самую малость.

— К чему, Марфа Михайловна? — улыбнулся благородный воин.

— Чтобы мето́ды ловчее вершить, ясно?

— К глумцам что ль податься? — съехидничал Яков.

— Зря скалишься, супруг. Именно это тебе и требуется.

— Марфуш, ты шуткуешь али всерьёз?

— Твои лучистые васильковые очи, муж, не мешало бы разбавить студёной водицей...

На следующее утро дворовый холоп Силантий Козлов, управляя каурой лошадкой, что тянула за собой повозку, укатил от хором прочь. Смерд прибыл на Грачёв рынок, сходил на торг, прикупил там снеди, заглянул в седельный ряд, а потом отправился к глашатному кругу, где всегда крутились скоморохи — здесь было их глуми́лище. Поглазев на и́грища, холоп одарил глумцов копейкой, а затем стал приглядываться к долговязому скомороху-одиночке с густыми космами пшеничных волос, что держал в руке бубен. На шее забавника висела, повязанная тонкой верёвой, козлиная маска с рогами. Лицедей оправдал ожидания холопа. Глумец вышел к посадским и исполнил несколько забористых песен, подыгрывая себе бубном. Чернь покатывалась со смеху, а потом щедро накидала ему серебра в шапку барло́вку. Силантий улучил момент, подошёл к глумцу и стал ему что-то втолковывать... Скоморох немало подивился словам смерда, но когда холоп отсыпал ему в ладонь горсть монет, то его уши заалели, а глаза вспыхнули огоньком.

К вечеру Силантий доставил косматого и долговязого скомороха в имение. Забавник спрыгнул на землю с повозки, расправил сутулые плечи, за которыми висела на спине холщовая котомка, и лихо ударил левой ладонью в бубен. Из терема вышла барыня-орлица в брусничном сарафане. Узрев такую благородную красу, сутулый гость вытаращил очи и склонил хребет в нижайшем поклоне, едва не задев космами редкие травинки в пыли земли.

— Покажи себя хозяйке. Только без срамных словечек исполни, не то — вдарю, — Силантий сунул под кривой нос скомороха дюжий кулак.

Глумчина исполнил задорную песенку про пташечку, что порхала по кустам... жила себе не тужила-чирикала, да сгинула вдруг от острого клюва демона-ястреба. Голос у него оказался справный — заливистый. Лицедей колотил в бубен и забавно отбрасывал вперёд себя длинные ноги с подскоками — славное игрище.

Челядь во все глаза пялилась на действо и не ведала, как им вести себя. Потеха разжигала страсти, но хохотать при барыне не стоило, хотя, порой, желалось. Барыня также осталась довольна представлением. Но более всех потешались над песенкой долговязого глумца холопская детвора и двое барчуков: русоволосая девочка да огневолосый малец.

И зажил долговязый скоморох в имении, как у Иисуса Христа под воротом: три раза в день сытно трапезничал, развлекал барчуков и дворовую челядь песнями, и даже смастерил барским детям игрушки: деревянную лошадку и тряпичную куклу Бову Королевича. Два раза в седмицу в имение прибывал хозяин. Вдвоём с глумцом они уходили на задний двор поместья, где скоморох представлял ему препотешные игрища. На третью седмицу пребывания кривляки в поместье царёва стольника, глумец исполнил стольнику Лихому три забористые песенки с похабными словечками — дворянин со смеху чуть не помер...

Кривоносый забавник и царёв стольник Лихой сидели сейчас на мягком сене, приютившись хребтами к постройке из белого камня. Шут потягивал небольшими глотками хлебное винцо из кружки. На земной тверди стоял невысокий глиняный кувшин. Яков Данилович поднялся, извлёк из кармана домашнего кафтана ореховую трубочку, прислонил лучину к полыхающему огню факела, воткнутого в каменную стену постройки. Потом он приставил тлеющую щепу к трубке, затянулся глоткой и выпустил из себя наружу столп сизого дымка.

— Ты чегой, барин, иноземной зельей балуешь?

— Угум, — промычал хозяин, сызнова усевшись на сено. — Желаешь испробовать?

Скоморох повторил деяния барина и громко откашлялся.

— Гадость... Яков Данилыч. Как ты её сосёшь? — вернул трубку шут.

Стольник тщательно протёр горлышко штучки полой кафтана.

— Я табачком редко балую, только вечерами в родном имении. Тут как с винцом, — Яков кивнул русой головой на кувшин. — Мера нужна.

— Не нашенская эта забава, зело ядрёная, уф.

Скоморох отхлебнул малость вина из кружки.

— Сам какого сословия будешь? — вопросил Лихой.

— Ремесленный... Батька в посаде Нижеславля трудится, от такие кувшины крутит, — кивнул глумец. — А я в Стольный Град перебрался кривляться — прибытку тут более. Отец, разумеется, проклял меня. Мол: “...семейное дело порушил, неслухьян ло́ший”.

— Мы земели с тобой, — молвил воложанский дворянин.

Глумец с пониманием помычал в ответ.

— Скажи, Степан Раскривлякович, — начал новый разговор царёв стольник, — ты как в скоморохи угодил?

— Планида такая... — ухмыльнулся лицедей. — Я по сердцу желаю жить, а не по отцовским порядкам.

— Ты грамотный что ль? — сверкнул васильковыми очами Яков.

— Маненько владею: читаю, калякаю...

— Как ты свои песни слагаешь, как шутки творишь, ась?

— Глазопялить уметь надобно, Яков Данилович. Житие нашенское — первое игрище на грешной земле.

— Любопытно, тяни далее мысль.

— Человеки шибко на животных схожи повадками: отсюда растёт головной корень наших забав.

Скоморох поставил кружку на землю и вскочил на ноги.

— Есть две мето́ды, барин, как игрище сварганить. От нутра идёшь к голове, либо наоборот — с головы к сердцу шагаешь. Вот к примеру… петуха желаешь исполнить, — глумец махнул рукой в сторону курятника. — Глазеешь на птицу, повадки её срисовываешь...

Шут закудахтал по-петушиному, пошевелил пальцами и прошёлся неспешной подпрыгивающей походкой по земле: вперёд и назад.

— Сие первая метода: от сердца к башке.

— А другая?

— Другую методу я не шибко уважаю. Но расклад такой. В горшке своём варишь мыслю, кумекаешь, — постучал себе пальцем по голове глумец, — далее спробуешь изобразить, сверяешь глазищами игрище, докручиваешь, шлифуешь, что ремесленник, и — будьте любезны.

— А ну-ка по второй методе сработай. Покумекай, друг Степашка, тыковку почеши, а потом мне сызнова петушка покажи.

Скоморох ухмыльнулся, почесал тыковку, развернулся спиной к барину, скрипя извилинами ума... Яков Данилович затянулся ореховой трубочкой и в очередной раз выпустил из глотки сизый дымок, разрезав столпом тёплый вечерний воздух месяца разноцвета.

Глумец обернулся, прошёлся важной петушиной походкой и начал слагать прибаутку:

— Я петушок, петушок, алый гребешок. Птица важная, сердитая, а бочки́ мои драгоценные... золотистым щёлоком отмытые.

Глумец прекратил представление, почесал пальцами