Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну

слышал даже собственных мыслей. Сидел, смотрел на свои руки, все в шрамах от работы в кузне. Косился на мастера Барбу, который наверняка думал о том же. Что для кузнеца сорванный ноготь? Пустяк. Боль — и все же пустяк. Но мы-то кузнецы, а остальные…

Я иной раз думаю: надо было тогда встать.

Но мы не встали.

Алистар уламывал собрание еще некоторое время, действуя с бесконечным терпением, и все же у него ничего не вышло. Пришлось раскрыть второй способ; он показался всем очень странным, особенно после первого предложения, зато не требовал особых усилий, и было решено попробовать. Алистар посмотрел на нас, рафальцев, с таким видом, словно хотел грязно выругаться; потом его плечи опустились, и он ушел, не сказав ни слова. Я хотел его догнать, но остался на своем месте.

Вечером Дубина приплелся домой с уже привычной блаженной улыбкой на роже и попытался мне что-то поведать. Он ворчал, рычал и плевался, не в силах справиться с непокорными словами, а я смотрел на него и видел влюбленного дурня, которому не исполнилось и двадцати. Сам когда-то таким был. Широких и сильных плеч недостаточно, чтобы вынести все, что мир может на них взвалить.

Утром мы с Дубиной пошли в корчму, и уже по дороге я увидел, что вчерашний замысел Алистара начал воплощаться в жизнь. Каждая встретившаяся нам по пути пригожая горожанка — а таких было много, не только молоденьких — имела при себе зеркальце: на шнурке на шее, в корзинке со снедью, а то и просто в руке. Они то и дело смотрелись в эти зеркала, загадочно улыбались, поправляли волосы; словом, вели себя как подобает красоткам, которым нравится подарок. Представление было так себе, если честно… однако Дубине хватило.

Он еще полдня бегал по городу, то ли убеждался, что почти все девушки ходят с зеркалами, то ли искал зеркало подходящего размера. Вломился в лавку Петруца, и тот с трудом ему объяснил, что зеркал больше нету, разобрали. Приуныв, Дубина поплелся в кузню и там увидел отполированный до блеска щит, который мастер якобы случайно достал из сундука и повесил на столб, подпирающий крышу.

Дубина его схватил, обрадованный, и умчался прочь.

Тогда-то все и случилось…

А?

Хочешь знать, что было дальше?

Так ведь все понятно без лишних слов. Нет? Какой ты недогадливый.

Ну ладно, тогда слушай. Не прошло и получаса, как до нас донеслись жуткие вопли — будто раненое животное стонало. И становились они все ближе. В конце концов из зарослей вывалился Дубина, и выглядел он и в самом деле как раненый зверь. Медведь, которого терзала невыносимая боль, словно кровь в его жилах превратилась в уксус. Он протянул ко мне ладони, и я сперва не понял, что в них. Камешки? Потом дошло: это были окаменевшие змейки, разломанные на множество частей его лапищами. Он ринулся к Флорину, схватил того за шиворот и швырнул через весь двор. Не убил, нет, хотя о кузне тот теперь и не помышляет, теперь он и ходить-то может с трудом. Потом Дубина попытался швырнуть и Якова, но мы с мастером его кое-как остановили. Он вырвался, отскочил, посмотрел на нас из-под всклокоченной гривы и произнес одно слово: «Зачем?»

Зачем. Я его не забуду до конца своих дней.

Мы не успели опомниться, как он сиганул в кузню, отыскал давно готовый острый меч, что ждал заказчика, боявшегося приехать в Рафалу из-за слухов о пропавших без вести. Выбежал с ним на угасающий свет и, глядя на закат, простонал что-то непонятное, а потом вонзил клинок себе в грудь — в то самое место, где прилип листочек, когда он из леса пришел, вымазанный в крови скорпии.

Все и закончилось.

Или нет, не все. Наутро мы отправились в лес — хотели собрать окаменевших, чтобы похоронить по-человечески. Не удержались, зашли в лощину, хотя Алистар просил этого не делать… Его с нами не было — ночью бродяга исчез, и след простыл. Ну вот, зашли мы. Она там лежала.

Красивая такая.

Белая, мраморная. Будто прилегла на кочку в чем мать родила да так и заснула.

Эх… жарко от костра-то. Ты уж не пугайся, я капюшон сниму. Вспотел как мышь.

Чего вздрогнул?

Страшно? А сидеть почти рядом, значит, было не страшно? Хе-хе.

Змеева проказа, дело рук Пагубы… Кого не сожрет в первый же месяц, тех гложет неторопливо, год за годом. Хотя вряд ли мы тут несколько лет продержимся, крысы рано или поздно закончатся, а дальше… Старый князь Минчунский выставил караул на тракте и на всех лесных дорогах, по которым раньше бандиты шастали. В Вултуре и Долне про нас тоже знают — передали, что вызвали колдунов, и те нашпиговали каждую кочку заклинаниями, не дающими пройти без спросу, уничтожающими любые миазмы вместе с теми, кто их несет. В Нотте, наверное, толком не готовы, у них денег на колдунов точно нету, но мы в Нотту не пойдем — там у половины города родня, мы не звери какие-нибудь. Уж как-нибудь разберемся сами.

Я вот думаю: зря мы сунулись в лощину. Не надо было на нее такую смотреть.

Там и подцепили проклятие, видать.

Надо было мне тогда…

Эх, ладно. Спасибо за вино.

Согрелся? Отдохнул? Ступай своей дорогой и радуйся, что она у тебя есть.

А я… я тут посижу.

Те, кого нет (продолжение)

Что-то вновь происходит со временем.

Оно начинает спотыкаться, а потом замирает.

Кира видит дом змеев снаружи и вблизи, каким еще ни разу его не видела. Он приближается, и в четырех высоких окнах проступают четыре похожих витража: огромное дерево, объявшее корнями Землю, а кроной — Небо, в котором одновременно со звездами сияют лики Луны и Солнца. На крайнем левом витраже в корнях притаился черный балаур, с надеждой подняв треугольную башку и глядя на ветви; на соседнем он вскарабкался до середины ствола, обвил его своим неимоверно длинным чешуйчатым телом. На третьем, по другую сторону от входа, чудище поглощает ствол целиком, а на четвертом — вольготно расположилось на ветвях, разинуло пасть на потускневшее Солнце, чьи черты исказились от ужаса.

В конце концов, понимает Кира, все сгинет в бездонной утробе.

Оштоба летит все быстрее, до свиста в ушах. Дьюла выпрямляется, расправляет плечи и разводит руками, — что он делает, думает Кира, не в силах разомкнуть губ и задать вопрос, который все равно тотчас же унесет куда-то назад, а потом понимает что.