Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин

Вскоре выяснилось также, что помимо русских в России живет еще пара сотен различных Volks, и нужно заниматься не столько историей, сколько Völkerkunde^[139]. С этой целью Мюллер поехал в Сибирь и провел в Сибири десять лет. История захватила его, как женщина захватывает мужчину; карты, походы, открытия; он восстанавливал по крупицам, по записям, по рассказам никем и никогда до него не замеченную историю продвижения на восток русских казаков и промышленников; историю не менее великую, чем история покорения Америки. Здесь, в Сибири, где доживали свою жизнь перемолотые колесом фортуны царские фавориты, он нашел свое дело.

Под Иркутском Мюллер заболел. Сердце его, дотоле безотказно работавшее, внезапно стало бешено колотиться; у него начались обмороки, а по вечерам ему становилось страшно безо всякой причины. Он послал вместо себя на Камчатку Крашенинникова, а сам поехал назад.

В Тобольске он получил категорический приказ Академии передать все свои находки и записи адъюнкту Фишеру.

– Не дам, – сказал Мюллер по-российски. – Я не для того написал тридцать томов, чтобы вы их просрали.

Фишер по-российски, впрочем, не говорил; Мюллеру удалось уговорить его оставить ему черновики.

Где-то на Урале уже (в Верхотурье, кажется) он подхватил еще инфлуенцу и пролежал в беспамятстве две недели. Когда он пришел в себя, рядом с ним была женщина, немка.

– Кто лечил меня? – спросил он.

– Мой муж, – ответила она.

– А он где?

– Умер.

Мюллер женился на вдове, вернулся в Петербург и принял русское подданство. Он был переполнен желанием рассказать миру о своей работе. Однако рассказам его почему-то никто не верил.

– Ваши заметки о сибирских народах, безусловно, интересны, – говорили и писали ему его европейские корреспонденты, – но это не совсем то, чего мы ждали. Расскажите правду.

– Правду о чем? – не понимал Мюллер. – Я рассказал вам всю правду. Я историк. Правда – мое ремесло.

– Нет, ну вы нас за дураков-то не держите! – отвечали корреспонденты. – Правду, которую скрывают от нас русские и голландцы. Правду о северном морском пути в Индию. Правду о царстве пресвитера Иоанна, которое, мы знаем, находится где-то на острове между Азией и Америкой.

Мюллер вздыхал и отчаивался – ничего даже отдаленно похожего на песьеглавцев и циклопов он в Сибири не встречал.

Была и другая неприятность. Как-то раз ему поручили произнести на заседании Академии речь по поводу происхождения русского народа. Мюллер честно написал, что Рюрик со двором и дружиною были скандинавы, а само имя «Русь» происходит из чухонского языка. Разразился скандал.

– Какая чушь! – закричал Ломоносов. – Получается, будто бы шведы в древние времена завоевали славян!

– Именно так и было, – кивнул Мюллер. – Mit Feuer und Schwert.^[140]

– Послушайте, Мюллер, – сказал Шувалов, – все это как бы странно. Вы знаете, мы со шведами совсем недавно воевали и победили их.

– Да, но ведь так написано в летописях, – начал было оправдываться историограф. – Тогдашние скандинавы завоевали Англию и половину Франции, до Италии доходили даже; в этом нет ничего предосудительного. Почему…

– А по кочану! – заревел Ломоносов. – Потому что нельзя таким безмозглым немцам, как ты, перо в руки давать! Может быть, тебе формальдегиду под нос сунуть, чтобы ты головой начал думать, а не жопой! Арлекин! Педрилло!^[141]

Мюллер хотел было дать сдачи и потребовать уважения, но почувствовал обострение сибирской болезни; он нащупал сам у себя пульс, пульс был в три раза быстрее обыкновенного. Ему представилась почему-то картина: где-то посреди Сибири его останавливают песьеглавцы и требуют отдать черновики.

– Делайте что хотите, – вздохнул он. – Мне всё равно.

Уже напечатанную было его диссертацию о происхождении русского народа сняли прямо с печатного станка и сожгли. Ему понизили оклад и лишили званий. Против него выступил даже верный приятель Крашенинников.

Русские просто не понимали вещей, которые он им говорил. Он говорил, что бесценные рукописи гибнут тысячами. Он говорил, что необходимо учреждение, в котором можно было бы хранить исторические документы. В Петропавловской крепости лежали бумаги Меншикова; с каждым новым наводнением они приходили всё в большую негодность. Он сказал об этом коменданту, комендант ответил, что было бы лучше, если бы эти бумаги совсем утонули, во избежание крамольных идей.

На смену популярной в тридцатые годы теории о том, что Рюрик был откуда-то с берегов Балтийского моря, из Курляндии, пришла еще более дикая идея о каких-то роксаланах, явившихся чуть ли не из самой Индии. Мюллер вздохнул и начал разрабатывать восточную версию.

Он хотел было заняться историей Смуты, но ему сказали, что этого лучше не делать: не нужно привлекать внимание к неспокойным временам.

Потом его слова были все-таки услышаны, и его назначили управляющим архивом К. И. Д. Он бродил по Хохловскому переулку, старый, но довольный, бормоча под нос российские и немецкие ругательства.

* * *

Как-то раз Мюллер вызвал меня к себе. Он сидел в кресле, развалившись, словно старая лошадь, проскакавшая без устали несколько верст.

– Поди-ка сюда, – тяжело дыша, проговорил он. – Садись тут, – он указал на какую-то подставку рядом с собою. – По-немецки говоришь?

– Nicht, – отвечал я. – Das nein.

Мюллер вздохнул совсем тяжело, а потом пустился в полудетские рассуждения на тему того, что такое хорошо и что такое плохо. Получалось так, будто бы всё немецкое – хорошо, а всё русское – плохо.

– Письмо мне пришло, – сказал он, вынимая из кармана камзола бережно смятый листок. – Тут говорится, что ты Wunderkind. Что у тебя необычайные способности к язы́кам. А знаешь ли ты, кто адресант сего послания? Пишет мне матушка-императрица и присовокупляет, чтобы я проявил к тебе отеческое внимание и любовь… Хотелось бы знать, юнкер, как ты… дер… пф-ф-ф… в фаворитах… мерзавец… мальчишка…

– Господин советник, – сказал я как можно более вежливо, – я видел императрицу только однажды, в Меншиковом дворце. Почему я знаком ей, мне неведомо. Что же до моих способностей, то да, я страдаю некоторой болезнию, особого рода чувствительностью. Я вижу… разный вздор… Язы́ки всегда легко давались мне, а немецкого я не выучил, поелику не было случая.

– Ну так иди и учи! – гавкнул Мюллер. – Весной поедешь в Лейпциг, в университет. Получишь от меня письмо рекомендательное, к Бёме… Пшел вон!

Тогда многое казалось мне оптимистичным; идея путешествия в Европу вызывала у меня неподдельный юношеский интерес. Мне всё чудилось: я стану искателем приключений, вроде Мирамонда; фортуна ко мне благоволит, и она рано или поздно вознаградит меня за мои неудачи, а главное – избавит от смутного рабского происхождения. Ведь я, казалось мне, честно служу, слушаюсь во всем начальства, стараюсь блюсти моральные законы и, конечно же, заслуживаю замок в конце романа. Но старик Шекспир был прав: фортуна – не приличная женщина, но разнузданная шлюха; в ее действиях нет никакой логики, и она одаривает своим вниманием не тех, кто живет честно, а тех, кто наглее и напористее. Но и в погоне за славой и богатством мы растрачиваем главное богатство, дарованное нам натурой, – богатство человеческих чувств. За ежедневной суетой мы теряем свою способность ощущать, и как следствие – мыслить, ибо чувства являются той тягой, которая приводит в действие мысль. Вместо истинной пищи чувств, коей являются искусства и созерцание природы, общество предлагает нам дешевые развлечения: вино, карты, падших женщин и бесконечные пересуды о том, кто живет с какою несовершеннолетней воспитанницей или кто кого застрелил на дуэли. Это глупая кормежка для двуногих животных, от которой может избавить только одно – безоглядное путешествие вокруг света, которое одновременно является путешествием на дно своей памяти.