"Ничего особенного", - сказал кот - Майкл Суэнвик

Привет. Я Розамунда. Я мертва. Когда это случилось, я существовала и в человеческой форме, а затем и до сих пор – лишь как имитационная модель, хаотически внедренная в жидкокристаллическую матрицу данных. Я погибла сразу же после падения метеоров. Я видела все с самого начала.

Розамунда означает «роза мира». Это имя в Европе третье по популярности после Геи и Вирджинии Дары. При всей нашей искушенной усложненности, мы, европанцы, открыты и простодушны.

Итак, как же все это происходило?

– Очнись! Очнись! Очнись!

– Что за?.. – Карлос Кивера сел и принялся стряхивать с себя каменное крошево. Он кашлял, чихал, мотал головой и явно был не в себе. Только что он стоял посреди прохладной герметизированной жилой ячейки посольства и беседовал с Арсенио. А сейчас… – Сколько я проспал?

– Пробыл без сознания. Десять часов, – сказал костюм (то есть я, Розамунда!). Столько времени потребовалось на лечение его ожогов. Теперь он был напичкан пробуждающими наркотиками: амфетаминами, эндорфинами, усилителями внимания – этаким химическим ведьминым варевом. Это было вредно для здоровья, но в нынешней ситуации, как бы она ни повернулась дальше, Кивера мог либо выжить благодаря своему разуму, либо не выжить вовсе. – Мне удалось воплотиться вокруг тебя, прежде чем стены обрушились. Тебе повезло.

– Как остальные? Они выжили?

– Их костюмы не сумели вовремя добраться до них.

– А Розамунда?..

– Все остальные мертвы.

Кивера поднялся на ноги.

Даже непосредственно после катастрофы здание Вавилона оставалось весьма внушительным. Прямо на земле кучами громоздились тысячи выпотрошенных, открытых окружающему воздуху жилых ячеек. Мосты и опоры провалились в дымящиеся пропасти, образовавшиеся из-за медленного обрушения шестиугольных несущих балок (это оказалось новым знанием; я занесла его в раздел «Архитектура», подраздел «Крепежные системы» с отсылками к «Эстетике» и «Ксенопсихологии»), дикая геометрия которых ужаснула бы самого Пиранези^[8]. И везде на развалинах копошились черные многоножки.

Кивера замер.

В перекошенном пространстве вокруг него можно было опознать фрагменты и детали комнат посольства: обломки деревянной облицовки, бархатные шторы, теперь присыпанные осколками мрамора, обрывки обоев (с узорами по мотивам Уильяма Морриса^[9]), скукожившиеся и побуревшие от жара. Человеческое искусство оформления интерьеров было совершенно чуждо Геенне, и на то, чтобы посольство привлекательно выглядело и там было удобно жить людям, потребовалось очень много сил и средств. Королевы-матери были щедры во всем, кроме своего доверия.

Кивера стоял в оцепенении.

Среди мусора виднелось и несколько трупов, в которых можно было опознать людские останки, хотя тела обгорели и раздулись от безжалостного жара. Это были его коллеги (каждый из них), его друзья (большая часть), его враги (двое или трое) и даже его возлюбленная (одна). Теперь все они умерли, и казалось, будто всех их спрессовало в некую неразделимую массу, и точно то же самое случилось и с чувствами, которые он испытывал по отношению к ним: потрясение, и скорбь, и гнев, и угрызения совести за то, что сам уцелел, все это сплавилось в единую дикую эмоцию.

Кивера запрокинул голову и взвыл.

У меня появилась базисная точка. Я поспешно смешала прекурсоры серотонина и ввела их через сотни микроинъекторов в соответствующие участки его мозга. Результат оказался мгновенным. Кивера перестал рыдать. Я в метафорическом смысле взяла в свои руки рукоятки управления его эмоциями. И поворачивала их, делая его все холоднее, и холоднее, и холоднее.

– Я ничего не чувствую, – удивленно сказал он. – Все мертвы, а я ничего не чувствую. – И добавил уже без всякого выражения: – Что же я за чудовище?

– Чудовище, созданное мною, – ласково сообщила я. – Мой долг – обеспечить возвращение на Европу твоей персоны и информации, которой ты обладаешь. Поэтому мне пришлось химически нейтрализовать твои эмоции. Пока эта задача не будет исполнена, ты должен оставаться куклой из мяса и костей. – Пусть он возненавидит меня – у меня нет истинного «я», а лишь факсимиле, смоделированное по человеческому оригиналу, – а сейчас самое главное – это доставить его домой живым.

– Да. – Кивера поднял руки и положил обе ладони на шлем, как будто пытался сквозь него ощупать голову и понять, так ли она велика, как ему казалось. – Вполне разумно. При таких обстоятельствах я не могу позволить себе эмоциональности.

Он встряхнулся и зашагал туда, где суетились лоснящиеся черные многоножки, и шагнул наперерез одной из них, недокузену, чтобы расспросить его. Многоножка приостановилась в растерянности. Глаза на треугольном лице трижды мигнули. Потом быстро, как щекотка, взбежала спереди по его костюму, спустилась по спине и исчезла, прежде чем у человека под ее тяжестью успели подогнуться колени.

– Дело дрянь! – сказал он. – Включай подслушку. Я хочу узнать, что происходит.

Пассивную прослушку имплантировали несколько месяцев назад, но пока не включали – политическое положение было слишком напряженным, и не стоило идти на риск обнаружения еще и этого оборудования. Теперь костюм включил его, чтобы узнать, о чем же сообщают в остатках сетей связи Вавилона. Из потрепанных кабельных сетей грянул хор импульсных сообщений. Хаос, растерянность, требования сообщить, что случилось с королевами-матерями. Аналитическая функция перемолола данные, произвела синтез выжимки и сделала вывод: «Снаружи находится армия с эмблемами Зиккурата. Город окружен. Беженцев убивают».

– Постой, постой… – Кивера сделал глубокий прерывистый вздох. – Дай подумать. – Он быстро посмотрел по сторонам и снова заметил присыпанные штукатуркой и порфиром изуродованные и обгоревшие человеческие трупы. – И что… тут и… Розамунда?

– Кивера, я мертва. Оплакать меня ты сможешь позднее. Сейчас вопрос из вопросов – выживание, – резко сказала я. – Костюм добавил к лечебному набору стабилизатор настроения.

– Прекрати говорить ее голосом.

– Увы, дорогой, не могу. Костюм работает в режиме минимизации функций. Или этот голос, или вовсе ничего.

Он отвел глаза от трупов; его взгляд посуровел.

– Что ж, это, в общем-то, не важно. – Кивера был из тех молодых людей, которые на войне обретают второе дыхание. В этих условиях он получает возможность оправдать безжалостную сторону своей натуры. Может делать вид, будто ему все равно.