Робин Гуд с оптическим прицелом. Снайпер-"попаданец" - Борис Орлов

Судя по звуку, батюшка в раздражении швырнул на пол стул.

— Ты рожаешь мне детей, которые если и выживают во младенчестве, то уже во взрослой жизни мрут как мухи, а потом обвиняешь меня в том, что я собираюсь выдать свою дочурку за содомита! А ты подумала, что было бы, выдай я ее, к примеру, за де Бёфа? Сколько, по-твоему, наша Марион продержится под этим здоровяком, который будет брюхатить ее со всем прилежанием каждый год, а? Ты посмотри на нее! Тростинка! Да ей помоги Боже одного ребенка родить, а уж двоих — только при заступничестве Святой Девы Марии! Тощая, на лице одни глаза и есть, бедра узкие, грудь — под платьем не видать, только и может, что книги свои читать да молиться!

Теперь уже батюшка раздраженно топотал ногами по комнате.

— Гисборн-то к ней подойдет разок-другой, да и то — не в охотку, а по обязанности. А как родит она ему наследника — так он о ней и забудет. И станет наша девочка жить хозяйкой в его поместьях да всем управлять, пока ее, прости Господи, муж станет по мальчишкам бегать. Коли умницей будет — а она вовсе не дура, хоть в этом и нету твоих заслуг, Шарлотта! — так вот, коли умницей будет — все к рукам приберет. Гай хороший воин, но, клянусь святым Дунстаном — не больно-то и умен. И наша девочка станет полноправной хозяйкой во всех его владениях.

Он перевел дух и продолжил, слегка понизив голос:

— А коли выйдет Гай из милости, так ему живо припомнят его грехи. И сидеть ему тогда на колу, помяни мое слово. А кому все его добро достанется, а? Верно, жене да наследнику. А коли не будет наследника — так нам с тобой! — Батюшка шумно выдохнул и добавил: — Эх, жена, жена! Когда бы к твоей красоте, доброте да заботе еще и ума прибавить — цены бы тебе не было!..

Я ушла в свою комнату и там дала волю слезам. Неужели я и в самом деле такая уродина? И сама себе ответила: да — такая, да — уродина! Прав батюшка: куда мне за настоящего мужчину замуж. Надо благодарить Господа, что хоть этот содомит — гореть ему в аду! — согласился на мне жениться!..

И тут вдруг у меня высохли слезы. А как же молодой Плантагенет?! Зачем я ему, если я — уродка! А ведь он писал, я прекрасно помню: «…твой дивный, гибкий стан подобен стеблю лилии, что прячет в глубине прекрасный цветок неземной красоты…» И вот еще: «…как звезды, что надежду даруют сынам Адама, так твои глаза горят для меня на небосклоне жизни, затмив собой все светила!» Наверное, не так уж я и уродлива, если сын столь признанного благородного трубадура[44]пишет обо мне столь лестно и столь хорошо! Ну не может же он так страшно лгать!..

Я почти успокоилась, а теперь только и ждала возвращения Нектоны, которая отнесла лакомство и мое письмо Плантагенету. Разумеется, я написала ему так, как и полагается благородной девице из хорошей семьи, сдержанно похвалив его подарок, милостиво разрешив ему считать меня своей дамой сердца, сделала комплимент его верной руке и острому глазу и намекнула на возможность встречи. И лишь в конце я не удержалась и приписала, что он приятен моим глазам и моему сердцу, и дело тут не только в его происхождении, но и в его благородстве и красоте души.

Нектона появилась перед самым обедом, когда Эмм и Бетси уже надевали на меня второе верхнее платье. Увидев Нектону, они хором затараторили, не давая мне и рта раскрыть:

— Ну, что? Как он? Ты отдала ему письмо? И что он? Передал письмо для госпожи? При тебе писал? А подарок какой-нибудь прислал?

Няня шикнула на них, и они испуганно замолкли. А Нектона подошла ко мне и надела мне на шею удивительное ожерелье из черного жемчуга и синих сапфиров.

— Вот, милый твой тебе послал — со мной переслал, — она улыбается, от чего морщинки разбегаются, и ее лицо становится похожим на печеное яблоко. — И вот еще тебе, в самые твои рученьки белые…

Я схватила письмо, снова запечатанное Святым Георгом, сорвала печать…

«Прекрасная, удивительная, несравненная! Тот, кого называют „Робин в капюшоне“, шлет тебе свой привет, а с ним — и свое сердце! Душа утомилась в разлуке, я плачу, я чахну — не выплакать горя в слезах!»[45]

Эти строчки я прочитала вслух, и Нектона тут же подтвердила:

— И как еще плачет, бедненький! Пряный медовик твой ему дала, так он, как услышал, что из твоих рук — аж затрясся! И только слезы по лицу текут, текут!..

«Зачем рожден я?» — вопрошаю в скорби жгучей. —

И вышло так, — судьба ли то иль случай?

Нет, не болезнь исторгла этот стон:

Я сквозь глаза был в сердце поражен

До глубины, и в этом — смерть моя.

Да, прелесть дамы той, что видел я,

Богиня ль то иль смертная жена?

Самой Венерой мнится мне она.

Увы, я дивной прелестью убит

Красавицы, гуляющей по граду!

И если я не вымолю отраду

Лик созерцать ее хотя порою,

Ждет смерть меня — ни от кого не скрою!

Эти прелестные стихи поразили меня в самое сердце, да так, что я даже не сразу заметила, как няня протягивает что-то Эмм и Бетси со словами: «А это он велел вам передать, лентяйки. Сказал, чтобы лучше вашей госпоже служили и во всем меня слушались». Обе служанки восхищенно взвизгнули и тут же кинулись примерять миленькие серебряные сережки — совершенно одинаковые! Меня поразили его доброта и забота обо всех, кто близок ко мне…

Обо всех? А Нектона?..

— Няня, а тебе он… он хоть что-нибудь… что-нибудь подарил? — запинаясь, спросила я.

Няня гордо продемонстрировала мне серебряную змейку-зарукавье:

— Вот! Я-то сперва отказывалась, да разве ж твоего рыцаря удержишь?!

Я вздохнула. Нектона, как всегда, права: кто может удержать вепря? Разве что лев… И я снова погрузилась в чтение:

«Вы пробудили в моем сердце страсть, подобную огнедышащей горе вулкан, которая теперь извергает из себя пламя моих чувств. Я — старый солдат и не знаю слов любви, но если я не смогу видеть вас, говорить с вами, то мне останется лишь одно — искать успокоения в смерти!

О, прекрасная, несравненная леди, чей милый, нежный облик стал для меня поистине единственной отрадой в земной жизни! Подайте же мне хотя б единый знак своей благосклонности! Быть может, ваш отец — тот, кто должен был бы быть мне вторым отцом, ибо явил миру сей гений чистой красоты, но кого неумолимый фатум сделал моим злейшим врагом, гонителем и преследователем — быть может, он уедет куда-нибудь по делам или во исполнение вассального долга и тем самым даст мне возможность предстать перед вами, дабы я мог выразить вам не на пергаменте, а глядя в ваши чудные, прекрасные глаза всю меру страданий моих! Если бы вы, о, свет очей моих, дали бы мне знать о том — счастью моему не было бы равного ни на земле, ни на небесах!