Штрихи к портрету кудесника - Евгений Лукин

— Соображай, что говоришь! — одёрнул он. — Нашёл с кем равнять!

— Да я ж в хорошем смысле… Чудо же…

Никодим усмехнулся. Наивность оглашенных временами его удручала, временами приводила в умиление.

— То-то и оно, что чудо! Ты что же, думаешь, я по своей прихоти чудеса творю?

Несколько шагов заединщики одолели в молчании. Маркел страдальчески морщил нос.

— Ну вот сам смотри, — сжалился Никодим. — Колдун, он — кто? Человек без вертикали в голове. Одиночка и паразит трудового народа. А колдовство — это всегда своеволие и гордыня. Колдуешь — значит обязательно кого-то обуваешь: либо людей, либо природу.

— А чудо?

— А чудо, Маркел, это воплощение воли народной. То есть той же стихии. Значит, природе оно не противоречит. Велел мне народ читать в сердцах — читаю. Расхочет — перестану. Аминь.

— Весь народ? — усомнился Маркел.

— Весь, — не допускающим возражений голосом приговорил Никодим. — Народ, запомни, это те, кто за нас.

— Так это тебе, выходит, ни вздохнуть, ни кашлянуть… — с сочувствием глядя на молодого лидера, молвил будущий комсобогомолец.

— А ты думал, легко? — хмыкнул тот. — Нет уж! Попал в вожди — о себе забудь. Теперь ты и народ — единое целое. Изволь делать только то, чего остальные хотят!

— А чего они хотят? — рискнул Маркел.

Никодим недоверчиво покосился на спутника.

— То есть как это — чего? — с недоумением переспросил он. — Того, чего хочет вождь. Я ж тебе говорю: единое целое…

На проспекте их обогнал «мерс» последней модели и, развратно подмигнув левым «поворотом», свалил в переулок. Молодые единомышленники проводили предмет роскоши недобрыми взглядами, ибо заповедь, запрещающая желать конфискации имущества ближнего твоего, тоже понималась ими чисто духовно, то есть наоборот.

— А вот, скажем, объявляешь ты кому-нибудь анафему с занесением в личное дело, — предположил Маркел. — Это ведь тоже чудо?

— Ещё какое! — зловеще всхохотнул Никодим.

— Но объявляешь-то — в прямом смысле?

— Вот тут — только в прямом, — посерьёзнев, подтвердил Никодим. — Иначе — ни тебе страха Божьего, ни партийной дисциплины…

У «Трёх волхвов» соратники свернули за угол и умышленно пронизали чёрный рыночек, чтобы причинить максимальный ущерб идеологическому противнику. Всё колдовское отребье Баклужино собиралось тут ежедневно, открыто торгуя своим поганым инвентарём: от пантаклей до саженцев пиар-травы.

— А правду говорят, — помявшись, опасливо обратился Маркел, — будто ты… того… по молодости лет на пару с каким-то колдуном склад грабанул?

Никодим крякнул и сдвинул берет чуть ли не до глаз.

— Ну, во-первых, попытка экспроприации и грабёж — вещи разные, — недовольно заметил он. — А во-вторых, кореш-то мой тогда нормальный был пацан… Кто ж знал, что он потом к колдуну в ученики поступит!

Фыркнул — и умолк. Маркел поморгал — и умолк тоже.

На выходе с базарчика продавали домашнюю живность. Величественная дама в мехах пропускала с надменным видом персидских котят через обручальное колечко. Трюк, понятное дело, невероятный, и без чертовщины тут наверняка не обошлось. Ну и зазевалась, дура, — проглядела приближение святыни. Ещё шаг — чары бы распались и пушистое оранжевое тельце оказалось бы передавлено тесным золотым изделием.

Следует сказать, что железный Никодим, ни в чём не давая потачки роду людскому, питал неизъяснимую слабость к невинному в политическом смысле зверью и скорее вышел бы из партии, нежели причинил увечье кому-либо из братьев наших меньших. Поэтому, и только поэтому, а вовсе не из малодушия, узревши пропускаемого сквозь кольцо котейку, он торопливо прижал ладонь к груди, экранируя благодать.

И остановился в остолбенении. Экранировать было нечего. Регалия исчезла.

Обернулся, пристально осмотрел рынок. Клептокинез исключается. Орден — намоленный, колдовством его не возьмёшь. Стало быть, спёрли вручную — карманников у «Трёх волхвов» тоже хватает.

— А знаешь… — недобро прищурясь, обратился он к спутнику. — Поди-ка ты дальше один. Тут у меня дело сыскалось…

Оглашенный конспиративно наклонил голову и, ни слова не говоря, сгинул. Вернувшись шагов на десять, Никодим ещё раз оглядел торгующих. Наивные! Они что же, полагают, если вождя и идеолога лишить Ордена, так он и народной поддержки лишится? Нет уж, дудки! Виновного сыскать? Сейчас сыщем… Вот только не стоило, пожалуй, удалять Маркела — пусть бы воочию убедился, насколько прямой смысл отличается от духовного истолкования.

— На воре шапка горит, — тихо и внятно произнёс Никодим. И, помедлив, добавил: — Взвейтесь кострами…

Едва лишь прозвучало грозное ключевое слово, как над рыночком порхнул звук, похожий на фырканье множества воробьиных крылышек. Шапки на продавцах и на покупателях задымились, а затем вспыхнули разом. Толпа метнулась, с треском посыпались ящики, лотки, навесы, взмыл людской вопль. Ошарашенный Никодим попятился — и, пока не затоптали, поспешил ретироваться к выходу. Что из-за слишком общей формулировки чудо может принять черты стихийного бедствия, он просто не предвидел.

Приостановившись за углом, отдышался, а затем остолбенел вторично. Из небольшого сугроба на обочине торчал фанерным рёбрышком чудотворный Орден Ленина. Вот тебе и на! Сам, получается, обронил… Ну ничего! В любом случае — поделом ворюгам! Никодим бережно извлёк за краешек реликвию из снега, промокнул подолом рясы — и не сумел сдержать злорадной улыбки при мысли, что в мечущейся пламенношапочной толпе вполне мог оказаться и Глеб Портнягин — тот самый ученик чародея, с которым они в отроческие годы неудачно пытались взять на пару продовольственный склад.

Из-за угла слышались заполошные крики и тянуло запахом палёного тряпья. Никодим водрузил Орден на место, потом вдруг почуял неладное, схватился за темя — и ощутил ожог. Чертыхаясь, как последний беспартийный, чудотворец смахнул тлеющий берет в сугроб, забил огонь ногами и долго потом с удручённым кряхтеньем рассматривал на свет зияющую, неровно прогоревшую дыру.

Нет, пожалуй, правильно отослал он восвояси Маркела Сотова. Оглашенный запросто мог истолковать случившееся бездуховно. То есть в прямом смысле.

2004