Тролли и легенды - Пьер Певель

когда стал просто Ангерраном, в тот проклятый день, когда у меня отобрали титул, земли и рыцарские шпоры. А все потому, что я, похоже, зарезал нескольких добрых христиан в монастыре. Разве я виноват, что тамошние христиане выглядят в точности как неверные? У этих идиотов были такие же тряпки и такие же бороды, как у тех, что открывают вам дорогу в рай.

— Налево, — повторяет Гвен с легкой нетерпеливостью.

Если он так говорит, значит, налево. Гвен долгое время был у меня разведчиком, сотни раз спасая жизни мне и моим людям, что в лесах Германии — куда более обширных, чем эти, — что в лабиринте венецианских переулков. За десять лет он почти не изменился: те же заплетенные в косу волосы, та же тощая фигура, то же костлявое лицо, отмеченное друидской татуировкой, с которой он часто сходил за язычника. Татуировка досталась ему от матери, которую сожгли за колдовство, когда он был еще мальчиком. А лук подарил ему я после взятия Сен-Жан-д’Акра. Он вырезáл зарубку после каждой головы, а когда место кончилось, предоставил сосчитывать остальных Богу.

Я следую за ним по другой тропинке, затерянной в зарослях, такой узкой и темной, что я ни за что бы ее не заметил. Позади меня отдаются тяжелые шаги Эймерика, который тоже ничего не заметил бы, потому что его зрение не улучшилось с возрастом — ему, должно быть, уже пятьдесят, — и прежде всего потому, что он никогда ни на что не обращал внимания. Эймерик — исполнитель. Самый лучший, самый храбрый, самый надежный, но исполнитель. Возможно, именно поэтому он согласился последовать за мной, хотя он единственный из нас, у кого есть жена, ферма, собака и трое детишек. Когда он увидел меня в старой залатанной кольчуге, с мечом на боку и шлемом на поясе, он улыбнулся, и эта улыбка означала готовность. Я знаю, что его жена осердилась на него, что она угрожала ему адскими муками, а ему все равно. Как подумаю о том, что в пору своего величия и славы я отказался посвятить его в рыцари по причине нехватки у него инициативы, до сих пор виню себя. Не суди я свысока, стоял бы сегодня Эймерик во главе небольшого феода, а не ковырялся в земле, сажая репу.

— Вот же слякоть, — бурчит он в свою кустистую черную бороду.

— Кому бы ты говорил! Я сам в ней по колено. Там, у нас, такой бы погоды не было!

— Ну, может, и не было, но мы бы умирали от жары и жажды, и нас бы жрали их паршивые москиты.

— Ты никогда не любил жары, Эймерик.

— Нет. И холод мне нравится ничуть не больше.

Чуть поодаль разражается хохотом Сулейман. Телосложением — на пару с Эймериком — схожий с дубом, он с трудом пробирается под листвой, с такой же бычьей шеей, о которую я бы мог обломать свой меч, не причинив ему особого вреда. Но на этом параллели заканчиваются. Если бы Сулейман не был новообращенным неверным, он давно стал бы рыцарем. Он собственной единой персоной опроверг все мифы: и о врунах-сарацинах, и о вероломстве сарацинов, и даже о сарацинах как блестящих наездниках. Он ездит верхом, как монахиня, выстоит против кого угодно и дерется на дуэли при первом слове поперек. Его кривой меч стоит десяти наших мечей, и я видел, как посреди баталии он улучал момент подвесить на пояс головы противников. И это они меня называют Рубилой… Нынче Сулейман торгует в городе пряностями, но закрыл свою лавку ради подвернувшегося случая — наверняка, последнего — снова выступить вместе. Меньшего я и не ожидал.

— Ни холода, ни жары, ни своей страны, ни моей, ни вина, ни женщин… Ничего ты не любишь, старик! — заявляет он массе мускулов, шагающей перед ним.

— Я люблю Бога, — ухмыляется Эймерик.

— Только без взаимности: он тебя сотворил уродливым и тупым.

— Ба. Тебя он сделал сарацином, уж куда лучше.

Их вечные ребяческие подтрунивания напоминают мне о наших славных былых деньках. Мне тоже хочется поперешучиваться, но я себя сдерживаю. Даже здесь, посреди леса, я опасаюсь чутких ушей, тем более что тут не все свои. Есть еще и Жеон, а он нас совсем не знает. Подобного рода шутки, которые вызывают смех на краю света, могут дорого обойтись в наших дождливых краях. У нас людей сжигали на костре за гораздо меньшее.

— Заткнитесь, парни, вы напугаете малыша Жеона.

— Такой мелочью меня не напугаешь, — парирует Жеон, настолько уверенный в себе, что я начинаю жалеть о том, что привлек молодого: они, как всем известно, первыми кидаются в атаку и первыми гибнут.

Жеон — парнишка из моей деревни (я говорю «парнишка», но весит он столько же, сколько Сулейман и Эймерик вместе взятые), за которым по всей округе начинает ходить репутация храбреца. Правда это или нет, но история о десяти разбойниках, которых он, как говорят, перебил голыми руками на дороге в аббатство, становится уже легендой. Для меня это неважно; я вижу лишь огромного, заплывшего жиром детину ростом с церковную паперть, с руками как весла и с топором дровосека в них. Должен признаться, нелегко было заставить остальных членов команды принять его: он не видел ни Святой земли, ни поля боя, а от его хвастовства и самому чадолюбивому из нас хотелось бы отправить его обратно к Создателю, и по частям. Но нам требуются лишние руки.

— Как вы зовете этого, ну, зверя, которого нужно убить?

— Тролль.

— Тролль, как в сказках?

— В каких сказках?

— Ну, в тех, которые нам рассказывали наши мамки!

— Если так хочешь — да.

Гвен поворачивается ко мне со своим ироническим взглядом, который мне так хорошо знаком. Да, я знаю, это я завербовал этого идиота Жеона, и да, его вопрос, как и он сам, совершенно дурацкий. Не говоря уже о том, что он задавал его уже три раза и только сейчас понял ответ. Стоило ли выползать из пеленок, чтобы все мерить на мамочку?

От тропы уже мало что осталось. Без Гвена мы бы наверняка заблудились, но он не замедляет шага. Старые рефлексы живучи, он идет пригнувшись, насторожен, раздувает ноздри, словно в поисках засады. Мне трудно поверить, что этот прирожденный разведчик, этот чудесный охотник теперь работает конюхом в трактире на северной дороге.

— Да бывают ли эти тролли? — продолжает Жеон, чей разум не сразу пережевывает полученную им пищу.

— Тебе лучше в это поверить, — отвечает с легкой улыбкой Сулейман.

— Нет, — отрывисто отвечает Эймерик.