Тайна доктора Авроры - Александра Федулаева

Отец сначала упирался, но, как водится, сдался. Он списался с кем надо, перевёлся, хоть и ворчал, что там не служба, а показуха, и мы оказались в шумной бетонной коробке на окраине столицы. Я тогда была подростком, в десятом классе. Всё вокруг было чужим: огромные дома, чужие люди, школа, куда надо было добираться три остановки на метро. Мне казалось, я утону в этом огромном городе.

Москва не ждала нас. Она была равнодушной и шумной. Я была чужой в новом классе, чужой среди стройных, ярких одноклассниц, которые с презрением поглядывали на мои колготки, которые собирались складками вокруг колен и щиколоток. Я всё больше осознавала, что хочу работать с животными. Фраза философа Вольтера «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак» звучала для меня как мантра. Они не сравнивают, не смеются, не требуют быть кем-то другим.

И именно тогда я впервые попала в настоящую ветклинику. Была экскурсия. Я стояла, открыв рот, и не могла оторваться. Белые халаты, аппаратура, стерильность… и добрые руки врача, который ласково разговаривал с хромающим псом.

И я поняла — вот. Вот оно. Моё место.

Поступление было сложным. Конкурс в Московскую академию ветеринарной медицины был сумасшедшим, и мама всё ещё надеялась, что я стану «кем-то приличным» — филологом или, в крайнем случае юристом. Но я настояла. Я зубрила ночами биологию и химию. В одно прекрасное утро сбежала на день из дома, чтобы тайком подать документы, и… поступила. Это был, наверное, первый раз в жизни, когда я по-настоящему гордилась собой. Не потому что кто-то похвалил. А потому что я сама знала: я справилась.

Академия стала для меня вторым домом. Или, скорее, настоящим. Там неважно было, как ты выглядишь, во что одета или насколько ловко шутишь на переменке. Там важно было, как держишь скальпель, сколько знаешь о клинических признаках у кошек с панлейкопенией и насколько чётко можешь поставить внутривенный катетер. Я грызла гранит науки с таким упорством, что даже самые суровые преподаватели со временем начинали относиться ко мне с уважением.

Пятилетний марафон закончился дипломом с отличием и распределением в районную ветеринарную клинику на окраине города. Небольшая поликлиника, тесные кабинеты, очередь из бабушек с кошками в авоськах, запах йодоформа, линолеум с пузырями. Но я была счастлива. Я носилась между приёмами, ассистировала на операциях, выходила по ночам к тяжёлым животным, подбирала на улице щенят, сама же и лечила их.

Первые годы были похожи на нескончаемую гонку. Уставала до потери пульса, ела на ходу, спала в ординаторской. Но это было по-настоящему. Я чувствовала, что живу.

Потом пришли тяжёлые времена. Конец девяностых. Жизнь в стране встала с ног на голову. Люди экономили на всём — еде, лекарствах, отоплении. О животных вспоминали в последнюю очередь. Клиника пустела. Мы сами покупали бинты и шприцы за свой счёт, приходили на работу с термосами, чтобы не тратиться на столовку, грелись у старенького обогревателя, который гудел, как самолёт. Некоторые мои коллеги ушли — кто-то в частные клиники, кто-то совсем из профессии. Я осталась.

Страна трещала по швам. Людям было не до кошек и собак. Им самим нечего было есть. Хозяйки приходили, плача, умоляя: «Посмотрите, пожалуйста, собачку… Но денег нет, вообще нет…» И я смотрела. Лечила чем могла, покупала лекарства за свои. Когда бывало совсем плохо, ездила на рынок — менять то, что не жалко, на бинты и перевязочные материалы.

Зарплату нам выдавали то мукой, то банками консервов. В клинике стало пусто. Я сидела одна, иногда с дежурным щенком под ногами, и думала: может, зря? Может, надо было послушаться маму, быть кем-то «приличным»?

А потом приходили те, кто помнил. Те, кого я когда-то спасла. Они приносили хлеб, лекарства, просто тёплые слова. Это давало силы.

С личной жизнью как-то не сложилось. Был один. Мы познакомились случайно, он работал водителем, часто заезжал подбросить коробку со щенками, помочь перевезти собаку после аварии. Мы начали встречаться, а потом расписались. Всё было… тепло. Просто. По-домашнему. Он обещал, что подкопит денег, уедет на заработки, а потом вернётся, и заживём.

Он уехал. И не вернулся.

Я не стала долго ждать и подала на развод. После этого перестала думать о семье и женском счастье, просто привыкла. Работать оказалось легче, чем чувствовать.

Начало двухтысячных принесло перемены. Страна потихоньку выныривала из экономической ямы. Жизнь становилась стабильнее. Люди снова начали заботиться о своих питомцах. Я накопила немного денег, взяла кредит и открыла маленький кабинет. Однокомнатное помещение в старом двухэтажном доме, недалеко от центра, с ремонтом «а-ля своими руками», пара клеток, два стола, стерилизатор и старенький УЗИ-аппарат. Но это было МОЁ.

Работала не покладая рук. Один за другим ушли родители. Сначала отец, он умер от инфаркта, а затем тихо угасла мама. Я осталась одна в трёхкомнатной квартире, без семьи, детей и мужа. Даже цветы у меня не приживались.

Особенно тяжело было по вечерам и в выходные. Чтобы не думать об этом, я ещё больше загрузила себя работой.

Принимала бесплатно пенсионеров, выезжала на дом к парализованным животным, лечила практически за еду и спасибо. Люди шли. Сначала осторожно, потом увереннее. Репутация, как выяснилось, работает лучше любой рекламы.

Через несколько лет кабинет превратился в небольшую, но полноценную клинику. С хирургией, лабораторией, хорошей командой. Я стала «той самой ветеринаршей с душой». Меня узнавали на улице. Звонили в любое время суток. Приносили пирожки, цветы, письма с благодарностями. К концу пятого десятка лет я не стала особенно богатой, но чувствовала, что проживаю свою жизнь правильно.

До того самого дня.

Рабочий день подходил к концу. Я как раз мыла руки, собираясь записать последние назначения в карточку пациента, как в приёмной послышались шаги. Лёгкие, торопливые. Потом стук в дверь и голос моей помощницы, Машки:

— Елена Борисовна, там… — Она замялась, как будто не знала, с чего начать. — Там бомж. Принёс мейн-куна. Говорит, у подростков отобрал. Те его били… кота, я имею в виду. Хотя, по виду, и самого дядьку приложили как следует.

Я вышла в приёмную.

Он действительно был похож на человека, которого давно и безжалостно били жизнью. Лицо в синяках, глаза опухшие, изорванная куртка. Но в руках, аккуратно завёрнутое в старую, но чистую рубашку, — рыжее чудовище с окровавленной мордой и почти выдранным ухом. Глаза у кота были