Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец

На счет последнего я ничуть не лукавил. Я больше никогда не обращусь ни к одной темной стихии, больше никогда не вызову ни одного паучка, как бы мне того не хотелось. И так из-за моих действий отец сейчас где-то в тюрьме.

Я почувствовал, как на глазах наворачиваются слезы, прикусил губу и отвернулся.

— Глеб, — удивилась Светлана Юрьевна, — не стоит так переживать, я не стану учить тебя тьме.

— Это преступление, — напугано проговорил я, понимая, что это мой шанс скрыть слезы за испугом. — Это преступление владеть темными стихиями.

— Преступление владеть ими и не использовать во благо людей. Но это ты поймешь позже. Если поймешь, — последние ее слова были произнесены странным игривым тоном.

— Иди сюда, я тебе кое-что покажу и кое-чему научу.

— Но мне же нельзя учиться, — я состроил напуганное лицо, но оно не обмануло Светлану.

— Ты только что показал мне, что можешь и что уже что-то умеешь и неужели ты не хочешь владеть всем, что разрешено герцогам.

Заманчиво. Чтобы не улыбнуться во весь рот я прикусил губу. Получить то, о чем даже не мечтал здорово. Не знаю зачем мне это, но кто же в здравом уме откажется от подарка.

— Всем? — переспросил я.

— Что положено по титулу, — повторила она.

— А Волошин? Настоящий Волошин владел?

— У него был крайне малый талант. Видимо один из его предков рожден от простолюдина. Ты, наверное, читал эту историю, как семейную байку.

Я что-то такое припоминал и кивнул.

— Видимо не байка. Но это дело Волошиных. А может быть он просто слишком ленив, — и снова она не сказала о Глебе Волошине в прошедшем времени. — Тебе же я дам, все что положено отроку мужчине герцогского рода в пятнадцать лет. Все, что положено, и немного больше.

Я улыбнулся. Она поймала мою улыбку, и улыбнулась в ответ.

Глава 20

Крестовский меня вымотал. Я его не виню, три недели на исходе, и время отчаянно поджимает, но все же нельзя так с живыми людьми, я же не голем какой. У меня плоть не глиняная, и не железная, она бывает устает. И не только устает, но еще и болит, и мерзнет. Тем более после того, как пропитавшийся особо злым рвением учитель сделал все, чтобы ученик тела своего не чувствовал.

Петр Андреевич разбудил меня раньше, чем обычно, выгнал на улицу, толком не позволив ни умыться, ни одеться. В валенки я на ходу запрыгивал.

Утро оказалось морозным. Воздух промерз настолько, что из него можно снежки катать. Крохотные снежинки медленно кружат, отражая свет луны, наполняя воздух магией. А сам воздух синий, как море на открытках, прозрачный, как только что вымытый хрусталь, и густой как желе.

Не погода, волшебство. В такую ночь должно происходить что-то чудесное. Я закрыл глаза, наслаждаясь ощущениями, глубоко вдохнул и тут же пожалел об этом. Холод вцепился мне в лицо, в руки, в ноги. Через узкие полоски между валенками и штанами, нырнул в обувь, потянулся к пояснице. Легкие обросли ледышками, на мгновение дышать стало тяжело и больно. Я закашлялся, сплюнул и наклонился поправить штаны, плотнее завязал шнурок на поясе, и едва успел.

— Чего встал, кадет? — рявкнул за спиной злой голос Крестовского. — Замерзнуть насмерть решил. Побежал! — И он толкнул меня коленом в зад.

Я не упал, но равновесие потерял. Когда же поднял голову, то увидел никогда не виданное прежде. На тропинке передо мной стоял Перт Андреевич Крестовский, и не просто стоял, он бежал на месте, высоко подбрасывая колени.

— Что застыл, кадет? Побежали! Советую тебе держаться меня, отстанешь, ждать не буду. Ты всегда должен меня видеть. Потеряешь из виду мою спину, выходить из леса будешь сам.

И не дав мне ни возразить, ни спросить что-то, Крестовский рванул в лес. Я нехотя побежал следом. Мороз кусал нос, щеки, ладони. Рыхлый, свежевыпавший снег мешал бежать, и, судя по скорости, которую задал Петр Андреевич, только мне. На бегу засунув руки в варежки, пристроился за Крестовским шагах в трех. Через пяток шагов понял, что отстаю от него уже метров на семь. Еще через пять шагов, его преимущество возросло до десятка метров. Еще через пять, я едва мог различить темное пятно его спины, на фоне темных деревьев.

Так можно и вовсе отстать, а не хотелось бы. Он ведь не просто угрожал, он практически пообещал. И обещание он сдержит, а я вовсе не хочу выходить из леса в одиночку. И я добавил шагу.

Бежать по давно утоптанной тропинке просто, переставляешь ноги, стараешься контролировать дыхание, и пытаешься не заглотить холодный воздух. Следить за тем, чтобы не свалиться в яму, или не наткнуться на ветку, нужды нет, ветки давно отломаны, а ямы засыпаны. Да и новый снежок перестал мешать. Мне даже начало нравиться бежать по нему, мягенько так.

Однако Крестовский не был бы самим собой, если бы не придумал что-то эдакое. Он крикнул мне догонять и, увеличив скорость, нырнул в лес. Приказы не обсуждаются, даже глупые или безумные, и я помчался следом.

Ничего хорошего от забега через бурелом и не ожидал. Да и не получил. Бежать по снегу, что намело выше колена, загребать его валенками, помогать себе руками. Продираться сквозь кусты, одновременно пытаясь вытрясти снег из обуви, или хотя бы свалить его в строну внутри валенка, мне не понравилось. С первого шага не понравилось, и не нравилось до последнего.

Чего нельзя сказать о Крестовском. Ему нравилось решительно все. И глубокий снег, и хлещущие по лицу ветки, и холод, и протыкающий лес, словно иглой, и потому злой и колючий ветер. Он, казалось, получал удовольствие от происходящего. А еще он словно видел в темноте, ни разу не ошибившись, не налетев ни на ветку вверху, ни на бревно под ногами.

Он бежал впереди, иногда отдаляясь так, что я видел лишь его спину. Однако потерять меня Крестовскому не хотелось, и слишком далеко он не убегал, часто дожидаясь меня и подбадривая выкриками:

— Давай, кадет! Ты все сможешь!

И я мог. Еще какое-то время мог. И в тот момент, когда силы покинули меня, и я был готов безразлично растянуться на снегу, позволить ледяному ветру заполнить мою грудь и