Клыки Доброй Матери - Олли Бонс

кладку с выемками, куда можно поставить ногу, неровные камни, выглаженные водой — и решётка опустилась с лязгом, а на неё со скрежетом наползла плита. Оставили щель, только чтобы пленник не задохнулся. Поно опустил глаза — черно.

Он торопливо посмотрел наверх, где под узкой полоской света серела кладка. Один ряд, два, три, четыре… пять, шесть… Дальше не видно. Нет! Один камень, два камня…

— Отпустите! — закричал Поно, срывая голос. — Отпустите меня! Я невиновен!

— Кричи, пока горло не лопнет, — откликнулся человек сверху. — Убийцы и воры громче всех кричат, что невиновны. Мы уходим — хоть обкричись!

— Послушайте!

Он поднялся, оскальзываясь на смердящем гнилье, и, задрав голову, выкрикнул в равнодушное пятно света, выплёскивая боль и страх — так, что сам оглох:

— Дайте мне сказать!.. Послушайте! Послушайте, а тогда судите!.. Дайте сказать!..

Голос его утих, и колодец до краёв наполнила мёртвая, душная, сырая тишина. От неё гудело в ушах. Поно выставил перед собой руки, зажмурился и на ощупь отыскал стену. Под ногами хлюпало при каждом шаге. Он представил: это берег моря, сырой песок, и густым ковром на нём — выброшенные штормом подводные травы.

И тела рыб, много мёртвых, гниющих тел. Море застыло, а может, ушло далеко-далеко, так, что и голоса не слыхать. Остался лишь берег смерти, где все найдут гибель: травы, и рыбы, и он…

Не открывая глаз, он замотал головой, чтобы прогнать видение.

Поно выступил за справедливость — так, как верил в неё, — и братья обрекли его на смерть. Великий Гончар помог, указал путь. Он помог — разве это не знак, что правда на стороне Поно? Он вёл, и привёл сюда, и Поно знал уже, что всё получится, что он выкупит сестру — разве могло быть иначе? Разве могло?

Поно ударил кулаком о стену колодца, ударил и всхлипнул, задыхаясь от боли, от липкой темноты, от того, что слаб. Он боялся открыть глаза. Если не открывать, можно представить, что не темно.

— Первый лежит у разлива реки, — затянул он дрожащим голосом. — Над ним то вода, то пески…

Эту детскую песню напевала ему Нуру, чтобы успокоить. Пела и тогда, когда он был мал, и после, в самые тёмные ночи. Она знала, что ему страшно, и он знал, что она знает, но грубовато ворчал: «Опять расшумелась!», а она говорила: «Прости, братец, хочется петь!» И продолжала, а он уже не спорил.

— Если отправишься ты за вторым,

ищи у зелёной горы…

Выходила не песня, а просто слова. Голос таял до тишины, и обрывки гулко отражались от стен.

— Первый лежит у разлива реки…

Поно, сбиваясь — сбиться не страшно, страшно замолчать, — шёл вдоль стены. Зачем, и сам не сумел бы сказать. Далеко ли уйдёшь в колодце? Но он шёл, хромая, увязая на каждом шаге. Если идёшь, значит, ты не упал, не сдался, пусть даже путь никуда не ведёт.

Под рукой загремела цепь.

— Ну, хоть не приковали, — сказал Поно, нащупав кандалы. — Ха! Первый лежит…

Чьё-то тело осклизлой рыбой висело в цепях. Вот откуда шла вонь. Колодец загудел — мухи поднялись, ударили по щекам, по лбу, тяжёлые, откормленные, забились о стены. Это и раньше не кровь шумела в ушах, а они.

Поно укрыл лицо в сгибе руки, отшатнулся и упал. Он был один во тьме — в черноте, полной мух, полз по раскисшей от нечистот соломе, по крысиным костям. Он потерял опору. Вокруг простиралась тьма, и конца ей не было.

Цепкая рука схватила за бок, за край одежды, и Поно закричал, вырываясь. Хотел закричать, но вышел хрип, и тот, рядом, захрипел в ответ.

— Воды, воды… — удалось разобрать слова. — Молю…

Поно тяжело дышал, дрожа, и не мог ответить. Тело ослабело — не двинуться. Наконец он не смог больше длить эту муку. Он открыл глаза.

Он прятался от тьмы, а оказалось, тьма куда страшнее, если не смотреть. Но если поднять веки, то видно всё вокруг: камень за камнем проступают глухие стены, и свисают цепи, и лежит мертвец — ком сырой глины, уже не похожий на человека. Это плохо, но это лучше, чем непроглядная тьма.

Перед ним на коленях стояла женщина, а может, старуха. Лицо исхудало, но волосы ещё темны, и цепь тянется, удерживая за пояс.

— У меня нет воды, — севшим голосом сказал Поно. — Слышишь, нет!

— Там, — указала она костлявым пальцем. — Там…

Старуха не опускала руки, и Поно поднялся и пошёл.

Это место прежде было колодцем, и остался ход, проложенный не только для воды — коридор в человеческий рост. Если бы Поно раньше открыл глаза, он бы и сам заметил.

Прежде ему казалось, внизу черно. Теперь он видел, что мрак отступил дальше, под каменные своды, и шевелился, как мушиный рой. Ждал. Отвернув лицо и вытянув руки, Поно шагнул, пытаясь не жмуриться. Глаза закрывались сами, как бывает, когда ждёшь удара.

Скоро путь преградила решётка. Поно ощупал её, затряс: прочна! Что же, глупо было надеяться, что его бросят туда, откуда легко можно выйти. Под ногами стояла вода, тёплая, затхлая, и камни покрывала слизь.

Старуха захрипела, но что говорила, не разобрать.

— Это плохая вода, — крикнул ей Поно. — Нельзя пить такую!

— Дай… дай! — пробормотала она. — Молю…

Поно пожал плечами. Он присел, ожидая, пока осядет муть, поднятая его ногами — правда, не видел, помогло ли это. Будто такой воде что поможет! Потом, зачерпнув ладонями, так и принёс осторожно.

— Чуешь, гнилая вода, — сказал он, поднеся сложенные ладони к лицу старухи. — Здесь дают свежую?

Вместо ответа она наклонилась, уткнувшись в его руки, и выпила всё, и губами собрала остаток.

— Ещё, — потребовала она, когда Поно отдёрнул ладони. — Дай мне ещё! Не бойся, я крепче, чем кажется.

Он принёс ещё, и ещё. Сам он не тронул бы эту воду. Умер бы, но не пил.

— Ты был добр ко мне, — наконец, вздохнув, сказала старуха. — Да будет Великий Гончар добр и к тебе. У решётки есть камень с выемкой, найди его и прислушайся: с потолка каплет вода. Поставь камень под капли, и тебе будет чем напиться. Другой воды не жди, если только Великий Гончар не сжалится и не прольёт её с неба.

— Я поищу, — кивнул Поно, и, переступив с ноги на ногу, спросил:

— За что ты здесь?

— У меня есть сокровище, — усмехнувшись, ответила старуха. — Очень ценное. Хотят вызнать, где спрятано.

— Сокровище! Разве оно для тебя ценнее жизни?

Она посмотрела внимательно. Щёки запали, будто нарочно втянула, глаза как чёрные