Рим. Книга 1. Последний легат - Шимун Врочек

«Это всего лишь раб». Старый, глупый, вечно ворчливый раб.

Я сижу на скамье около фонтана и смотрю, как переливается вода. Каменная чаша заполнена вровень с краями. Вода плещется и стекает по стенам чаши, оставляя мокрые следы, наполняет бассейн.

Кажется, вокруг все темнее и темнее. Я поднимаю голову — нет, небо ясное. Моргаю.

Бешено пахнут цветы — азалии, кажется. Запах наплывает на меня волнами и клубится, в ночном воздухе борются друг с другом ароматы тамариска и розы, и эти мелкие красные… забыл, как их.

— Смешно, — говорю я.

«Я отправлю тебя в пекарню, глупый старик», — сказал я ему тогда.

Стыд пахнет цветами. Почему нам всегда так нестерпимо стыдно перед мертвыми?

Вода льется в чашу, расходится широкими кругами к краям… стекает по стенкам.

— Господин, что с вами?

Я поднимаю голову. Передо мной стоит та молоденькая рабыня, что шла с корзиной белья. На ее лице — ужас. Потом я смотрю на свои руки… свою тунику…

Багровое.

— Это не моя кровь, — говорю я.

* * *

«Ты ворошить пепел. Не надо».

Слова юной германки. Туснельда, Туснельда.

Похоже, пепел уже разворошен. И теперь летит мне в лицо — без всякого моего участия.

«Ты много не знать, римлянин». Но я — узнаю.

* * *

— Легат!

Кто-то стоит передо мной и зовет меня. Я вижу только ноги в зашнурованных мягких сапогах, такие носят офицеры легиона. Я нехотя поднимаю взгляд. Туника с двойной красной полосой, медный панцирь…

— Кто вы? — говорю я.

Латинянин. Невысокий, жилистый — кажется, его хорошенько просушили на солнце. Волосы с сединой, лицо, изрезанное вялыми морщинами. Крупная бородавка на левой щеке.

— Дидий Цейоний, префект лагеря, — представляется он. Красавчик, м-мать.

Я обдумываю его слова. Медленно, словно это что-то мне совершенно незнакомое.

— Какого лагеря? — спрашиваю наконец.

— Девятнадцатого легиона, — говорит Цейоний. Он удивлен. — Вы не ранены, легат?

— Нет, — говорю я. — Кажется, нет.

На самом деле я не знаю.

У старика в волосах застряли куски цветной штукатурки. Я протягиваю руку и убираю их — один за другим. Бросаю в сторону. Они падают на пол и разбиваются. Синие и красные… Синий — цвет смерти.

— Легат?

Я поднимаю голову. Префект лагеря Цейоний все еще здесь и продолжает болтать:

— Мне жаль, легат. Мои люди оцепили дворец. Убийца не уйдет далеко, я обещаю. Вы в порядке?

Я моргаю. Глаза болят. В левом — словно застряла крошечная пружинка. И дергается. И вместе с ней дергается веко.

Потом я понимаю, что должен что-то сказать.

— Спасибо, префект.

Я с усилием поднимаю непослушное тело Тарквиния, оно выскальзывает. Большое. Словно я рыбак, пытающийся вытащить на берег слишком крупную для себя рыбу.

Уснувшую.

— Помогите мне, — говорю я. — Ну же! Кто-нибудь!

Цейоний кивает, два преторианца подбегают ко мне, помогают поднять Тарквиния и положить на кровать. Теперь он лежит спокойно. У него белые, очень белые руки с синими прожилками вен.

Синий — цвет смерти.

Я выпрямляюсь. Поправляю руку старика, чтобы она лежала рядом с бедром. Она большая. Его ладонь. Я вдруг понимаю, что забыл сказать ему… Тарквинию… Важное. Наверное, важное.

— Эй, старик. Старик!

Молчание. Тишина в эфире. Нам так недосуг всегда. Поэтому тысячи слов — важных — остаются несказанными.

Я помню, как сидел у него на плечах, когда праздновали сатурналии. Мимо нас шли мимы… кривляющиеся, шумные… Я был тогда совсем маленьким.

Я закрываю глаза. Сейчас я проснусь, и все будет по-прежнему.

Черта с два.

* * *

— Поймали! Поймали! — кричит раб. Пробегает мимо меня — с факелом в руке. Все в доме Вара знают, что случилось. Да весь город, наверное, тоже знает.

— Вам что-нибудь нужно, легат?

Я открываю глаза. Передо мной стоит знакомый преторианец. Один из тех, что был со мной в лагере Семнадцатого.

Я выпрямляюсь. Хватит, Гай. Пора брать себя в руки.

— Вызовите сюда старшего центуриона Тита Волтумия. Он должен быть в городских казармах у главных ворот. Скажите ему: он мне нужен.

Преторианец смотрит на меня, затем молча кивает и уходит. Я слышу его удаляющиеся шаги… Оглядываюсь.

Везде факелы. Желтые отсветы мечутся по саду — мертвому саду. Пламя светильников.

Преторианцы и легионеры Цейония сейчас обшаривают окрестные улицы. Разбуженный Вар — возмущенный Вар — уже не возражает против обыска среди ночи.

В доме римского наместника совершено преступление. Это скандал. Да, убит всего лишь раб (в голове эхом: всего лишь раб, всего лишь…), но мог погибнуть и кто-нибудь из римских граждан. Или даже сам Публий Квинтилий Вар. Это никого не обрадует. Вар представляет Божественного Августа в провинции. У него даже есть ликторы, целых шесть. Поэтому он должен заботиться о своей репутации.

Я смотрю.

Преторианцы носятся так, словно их ошпарили.

* * *

Я провожу ладонью по сухой, словно пергаментной коже Тарквиния. Ненужная, запоздалая нежность… Прости, старик.

Я не видел Луция мертвым. Вернее, я видел его тело — но тело уже забальзамированное, подготовленное к похоронам. С ним поработал опытный мастер. Даже щеки подкрашены для эффекта. Розовый цвет лица.

Розоволицый.

От этого Луций казался еще более мертвым. А Тарквиний выглядит живым. Но он тоже мертв.

«Я отправлю тебя в пекарню, старик».

«Я не хочу есть, не хочу пить. Оставь меня в покое!»

Проклятое ощущение несправедливости…

В горле першит. Однажды, когда я был в Греции и мы гуляли по красным дорожкам, усыпанным засохшей хвоей, учитель спросил: что такое скорбь? Кто-нибудь может мне ответить?

Что такое скорбь? Теперь я могу ответить. Скорбь подобна огромному листу золоченой меди. Одному из тех, что берут для обшивки корабельного днища. Огромный лист. И он такой… неудобный, что ли? Гулкий. Громоздкий. Как ни возьми, все неудобно. Или пальцы порежешь, или выронишь… И лист этот ни взять толком, ни перехватить. Ты его поднимаешь, держишь. Он срывается и углом — по горлу.

Гулкая медная пустота.

«Деда! Деда!» — как я называл Тарквиния когда-то в детстве.

У меня перехватывает дыхание.