Навола - Паоло Бачигалупи

— Итак, сфаччита, ты все-таки знаешь свое место. А то я засомневалась.

Отец побагровел, но женская рука сдержала его. Ашья осталась совершенно спокойной.

— Мое место, сиана Фурия, — там, где желает мой хозяин. Сегодня он желает, чтобы я принимала в гостях вас, и я повинуюсь. Его удовольствие — мое удовольствие. — Она погладила отцовскую руку. — Полагаю, вам повезло, что он вас ценит, потому что, будь моя воля, вы бы лежали выпотрошенная, как рыба, на нашем мраморном полу, и ваши собственные кишки стали бы вашей последней трапезой. И эта ядовитая фата за вашей спиной ничем бы вам не помогла.

Ее голос был таким безмятежным, что, если не вслушиваться в слова, можно было подумать, будто Ашья предлагает гостье сладости, а не убийство.

— А потому, — продолжила она с насмешливой улыбкой, — быть может, вам следует испытывать бо`льшую благодарность к политике мужчин, чем вы думаете, потому что, будь их политика моей, вы бы не увидели следующего восхода солнца.

Нас окутало потрясенное молчание. Я смотрел, как служанка Фурии жадно сгибает и разгибает отравленные пальцы. Я почти слышал их треск — а потом тишину разбил взрыв смеха.

Это смеялась Фурия.

— Ай! — воскликнула Фурия. — Ашья, ти амио54, ты слишком хороша! Слишком!

Ее смех был звонким и веселым, как лесной ручей. На лице отражалась детская радость, почти восторг. Я никогда не видел такого лица у грозной госпожи Фурии.

— Ай. Она слишком шикарна для тебя, Девоначи. — Фурия утерла глаза, продолжая смеяться. — Ты ее не заслуживаешь. Держишь драконий глаз у себя на столе, но не он, а Ашья — твое истинное сокровище. — Она обмахнулась рукой, пытаясь успокоить дыхание. — Он тебя недостоин, Ашья. Давай сбежим вместе. Нам будет так хорошо. Мы будем править всей Наволой и ее слабыми мужчинами. Их великие имена и стальные мечи будут падать ниц, поклоняясь нам. Ай, мити, — ласково сказала она, — мы будем такой красивой парой. Навола содрогнется перед нами.

— В таком случае Наволе повезло, что меня все устраивает, — ответила Ашья.

Она отсалютовала Фурии бокалом моего отца — и разговор сменил тему, а нависшая над столом угроза развеялась. Фурия поглощала блюда, уже не давая предварительно кусочек служанке. Собравшиеся шутили про архиномо в Каллендре, обсуждали пьесу Болтириччио, в которой мужчины были ослами, женщины их погоняли, а девица Чилизия должна была решить, стоит ли их спасать, в то время как Калиба возражал, что все мужчины и так ослы, а потому нет никакой разницы, разве что в зверином обличье их лучше кормят и заставляют больше работать. Потом были новые шутки, и вино лилось рекой, и почти казалось — почти, — что никакого конфликта и не случилось.

Снова прибыла еда, и взрывы смеха опять раскатывались по залу. На золотых блюдах внесли уток, и все восхищались их нежным мясом и хрустящей корочкой.

Гарагаццо пел хвалы, словно Амо Валорис в катреданто, и руки пирующих стали жирными, потому что все мы ели традиционным способом — запускали пальцы в птицу, а потом обмакивали куски в ягодно-шалфеевый соус, в сладкий финиковый соус и многие другие, приготовленные по рецептам Ашьи, и все были так увлечены трапезой, что никто не заметил, как я со своей утки содрал мясо, оставив голый скелетик, но на самом деле почти ничего не съел.

Насмешки Фурии над отцом и Ашьей не убавили боли в моем желудке, и хотя сейчас все улыбались, я знал, что улыбчивые беседы под луной часто кончаются убийством в лучах солнца, а потому оставался настороже, пока другие веселились.

— Итак, теперь у всех у нас скользкие руки, — заявил Сивицца, наконец откинувшись в кресле, окунув пальцы в чашу с водой и вытерев их о скатерть.

— Не понимаю, откуда столько дурных шуток о скользких руках. — Толстые пальцы Гарагаццо утонули в недрах второй утки из тех, что Ашья приготовила специально для него. Он жадно заглянул в мою тарелку. — Вам следует поесть, Давико. Нельзя отвергать птицу сианы.

С его подбородка капал жир.

— Я поел, — возразил я.

Мне не понравилось, что теперь все смотрели на меня.

— Чем больше, тем лучше, — провозгласил Гарагаццо, макая в соус очередной кусок. — Ай, сиана, это роскошная птица. Почему бы вам не дать рецепт моему повару?

— Но тогда вы не будете к нам приходить! — ответила Ашья.

— Неправда!

— Архипатро, я знаю, вы присылали сюда слуг, чтобы выведать рецепт.

— Как можно!

— Аннетта, Амозина, Патруччо. Я переловила всех ваших шпионов.

Гарагаццо рассмеялся.

— Пощады, сиана. Сколько бы раз мой повар ни брался за дело, результат... — Он покачал головой. — Даже не знаю. Птице всегда чего-то недостает.

— Любовь, — сказала Ашья. — Ей не хватает моей любви.

Фурия фыркнула.

— Любовь Амо для вас, — невозмутимо продолжила Ашья. — Вот секретный ингредиент. Ваш повар не любит вас так, как любят Регулаи.

Глаза моего отца блеснули:

— Благодаря этому церковь будет молиться за наше процветание и наставлять вианомо любить нас еще сильнее.

— В это мне больше верится, — заметила Фурия.

— Вы могли бы преподнести этот рецепт в дар Амо, — предложил Гарагаццо. — На радость всем религиозным орденам. Каждый мужской монастырь сможет приготовить по нему. Каждый женский. А потом они вместе вознесут голоса в хвале Регулаи. И Навола прославится своими утками. Больше, чем вином!

— Мне известны войны, выигранные благодаря солдатским желудкам, — сказал Сивицца. — Но это что-то новенькое.

— Я могу назначить день пиршества! — провозгласил Гарагаццо. — И дам обет слизать жир со всех пальцев!

Он принялся размахивать утиной ножкой, как жезлом. Все засмеялись.

Челия лукаво улыбнулась:

— Вы могли бы заказать картину, архипатро. Поклонение святой утке — жирной, сочной. Можно украсить такой фреской потолок центральной ротонды катреданто. Священники, монашки, утки — и вы в центре.

— Най. Не я. Святая Ашья Утиная.

— О нет! — возразила Челия. — Это должна быть религиозная картина. С вами.

При этих словах она подмигнула мне через стол, и я понял — совершенно ясно, — о чем она думает: о слухах про Гарагаццо.

Она вообразила себе фреску на потолке катреданто: голый толстяк Гарагаццо, весь лоснящийся утиным жиром, и монашки, восторженно работающие языками в складках его живота. Не знаю, насколько достоверно я угадал композицию, но точно не ошибся с темой, и Челия подмигнула мне, зная, что я знаю. И теперь образы хлынули мне в голову, все детали фрески. Ряды священников с масляными от уток членами — и Гарагаццо в центре. Монашки обсасывают его живот, а он обсасывает члены монахов, так же чувственно, как только что обсасывал собственные жирные пальцы.

Челия сверкала глазами, понимая, что отравила мой разум.

Она действительно была ужасна.

— Я могу устроить пир для ваших священников, если хотите, — говорила тем временем Ашья. — По утке каждому.

— И монашек не забудьте! — вмешалась Челия, кинув на меня еще один лукавый взгляд. — Монашки тоже должны участвовать!

— И для монашек, — согласилась Ашья, не ведая о наших фантазиях.

Я свирепо уставился на Челию.

Гарагаццо продолжал слизывать жир с пальцев.

— Сфай, сиана Ашья, — сказал он. — Если я позволю вам накормить моих монахов и монахинь, не успею оглянуться, как вы станете возглавлять моления в катреданто, а все жители Наволы будут прикладываться щекой к вашим ногам.

— Вот это картина, — сказала Фурия.

Челия скосила глаза. Я поперхнулся вином.

— С вами все в порядке, маленький господин? — спросила госпожа Фурия.

Я откашлялся, пытаясь восстановить дыхание.

— Все хорошо.

— Но вы ничего не едите.

— Он нервничает! — встал на мою защиту Гарагаццо, хлопнув меня по спине. — Да и какой юноша не будет нервничать на пороге своей судьбы? Я помню собственное Вступление, и буду честен перед Амо, оно ужасало меня.

— Верно, — согласился калларино, отрываясь от беседы с Аганом Ханом. — Пройти сквозь покров возмужания — немалое дело. Мальчик становится мужчиной, у мужчины есть имя, он делит его с женой, становится отцом, передает свое имя...