Лучший из миров - Наталья Колпакова

Себя же серьезный старец прочил в императоры.

И по тому, как его слушали – все, и сбившиеся в углу опальные маги, и проштрафившиеся вояки, и Румил со своей кликой, – Дан понял: так тому и быть. А поняв и приняв, с той же невыносимой ясностью постиг еще одно. Что его самого не будет рядом с покровителем во дни трудов его и славы. Что его никогда больше не будет рядом с Маргором. Их пути расходились навсегда.

Эта речь была настоящим произведением искусства. Прервать ее было все равно что грохнуть об пол музейную вазу. И Дан чувствовал себя святотатцем:

– Прости. Мне пора.

Он понял сразу. Многое можно было сказать про Маргора, но был он, бесспорно, проницателен.

– Почему?

Дан пожал плечами, сам себе удивляясь.

– Почему? Не знаю. Может, из-за цвета палых листьев? Оказывается, такой может быть шерсть оборотня – цвета палых листьев. Или из-за того, – голос его налился нехорошей тяжестью, – что где-то на севере, высоко в предгорьях, все еще листают сожженную книгу души моих родителей и сестер…

– Я не святой, – отчеканил будущий самодержец, сурово взирая на Дана. – И никогда не строил из себя святого. Я не обманывал тебя на этот счет, ученик.

– На этот счет – да, – нерадостно усмехнулся бывший ученик и бывший ловчий. – Пусть так. И пусть я просто выдумал тебя. Но я выдумал тебя лучше, чем ты сам.

– Как ты смеешь! Мальчишка, сопляк…

– Уже нет.

Дан упрямо сдвинул брови, до жути живо возрождая в непокорной памяти мага того неласкового, с глазами сухими, как песок, беспредельно одинокого ребенка, каким когда-то входил в его дом.

– Я, знаешь, многое видел уже. Смерть мальчика, который мог бы быть моим сыном. Много других смертей. Видел растерянного бога. Видел конец ну очень могучего повелителя – точнее, его дрыгающиеся ноги, прости за неудачную шутку. И бабочек в пустом, голом дворе огромного города, и снег в самом начале осени, и… В общем, знаешь, много еще на свете всякого. А то, куда ты меня зовешь, – на это мне смотреть неинтересно.

Оторопь впервые, наверное, в жизни исказила значительные черты Маргора. И тут же сменилась гневом, который шел ему куда как лучше.

– Прости, – сочувственно произнес Дан.

– Ты пожалеешь.

– Прости.

Дан вспоминал. И воспоминания его были светлыми и ясными, и нереально чистыми, как хрупкие льдинки, и так же ранили, и потаенно и неподвижно, как под корочкой льда перед самым рассветом, стояла в глубине его сердца темная живая вода…

…Она шла навстречу ему по бесконечно длинной галерее, стремительная, прямая, как маленький легкий меч. Волосы безжалостно скручены в узел, и крупные звериные уши предательски розовеют. Шла, но почему-то не приближалась, и лишь когда замешкавшийся было Мирон врезался ему в спину и потрясенно охнул, Дан понял: это правда она, а не приближается, потому что не идет, а стоит. Стоит словно бы на выходе из пульсирующего беловатого зева. Впереди многих и многих фигур – частью людских, частью звериных, а то и вовсе неопределимых, – а дальше вздыхающее студенистое нечто вытягивается в круглый коридор.

И сам он, оказывается, тоже стоял. И мог только смотреть.

– Мы были предупреждены, – начала объяснять она, и, конечно, как всегда, непонятно. – Мудрые и Видящие Сны узнали, что-то затевается. Что-то очень страшное. Большое зло. После того что я видела – там, у тебя, в том городе, – я была готова ко всему. И мне поверили. А когда…

– Тейю, – выговорил Дан.

Имя – это было все, что он мог сказать. Да, пожалуй, и все, что он хотел сейчас сказать, но Мирон подхватил трудолюбивым эхом:

– Тейю, кто ты?

– Умеющая Слушать, – ответила она с необъяснимым смущением.

– Кого?

– Мудрых, – призналась она едва слышно. – И Видящих Сны, и…

– Так ты у них вроде королевы, что ли?

Тейю совсем смешалась.

– Нет, у нас все не так, не совсем так…

Но по тому, как смотрели на нее демоны-воины, Дан понял: Мирон почувствовал точно, все-таки нечто вроде…

Она торопливо продолжила, явно не желая распространяться о своем статусе:

– …когда Дыра прорвала Преграду, мы вошли в нее. Чтобы драться, чтобы остановить большое зло. Чтобы не выпустить его отсюда.

Дан похолодел:

– Вы же не умеете драться!

– Мы учимся, спаситель Умеющей Слушать, – почтительно, но без тени тепла ответил за Тейю получеловек-полуптица, что возвышался рядом с ней. – Мы очень быстро учимся.

Дан вспоминал, и льдинки таяли, обнажая черную полынью. Дан вспоминал, как они уходили, сдержанно почтив его наклоном головы, уходили, забрав погибшего на алтаре собрата. Они уходили. Укреплять Преграду? Привыкать к тяжести оружия, к металлическому привкусу крови? Еще напряженнее, еще пристальнее вглядываться в сны, чтобы различить признаки большого зла – вовремя и уже без страха? Он думал о мире идеального знания, где мудрецы и маньяки – или мудрецы-маньяки будет вернее? – выдирали друг у друга власть, выдирали с мясом, рыча и сварясь. И о мире, куда сам рвался, и понять не мог, почему рвался даже теперь, познав изнутри его убожество и слепоту, – о мире без мудрости, без знания и без Силы, мире, где демоны больше чем люди, а люди – больше чем боги. А еще, и это было больнее всего, размышлял он о мире, где чудесные существа с перепончатыми крыльями и нестрашными клыками учатся драться. Быстро учатся…

А его ждал дом. Первый в жизни дом – который, кто бы ни гостил в нем, обречен оставаться пустым, потому что в нем никогда не будет Тейю. Дан возвращался к себе. К своим коллекциям и глиняной чашке. К ночным посиделкам у компьютера, в котором для него, иномирца, до сих пор еще присутствовало нечто магическое. И это, пожалуй, единственная магия, которую он готов был терпеть в своей жизни – потому что бабочки никогда уже не проклюнутся из комочков пыли на подоконнике съемной квартирки, а из всех прочих чудес самые величественные творились сами собой. Творились неслышно и незаметно в самой ткани несовершенного Второго мира, творились без всякой магии. Чаепитий у Сигизмунда больше не будет. Счастья ему, что ли… И еще понимания. Реконструкторы? Возможно. Симпатичная подружка? Наверняка – когда-нибудь. Работа? Обязательно. Вот только… Вот только оружия он больше делать не будет. Никогда. Пусть остается нерожденным.

Дан чуть помедлил, чтобы в последний раз оглянуться. Ничего от покинутой родины уже не угадывалось в каменных складках хода, в черных провалах боковых лазов-обманок. Оглянулся – и прибавил шагу.