Малой кровью - Ирина Андронати

Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпье. Но лицо отмыли.

— Я его знаю, — сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. — Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Варме, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона — в кусты. За ним даже не погнались…

Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.

— Наверное, они всех наших пленных — вот так… — сказал сержант Кристиансен.

Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.

— Они не только пленных, — сказал он вслух. — Они так всех.

— Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, — тихо прорычал Кристиансен. — Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… — Он оборвал себя и посмотрел на командира. — Простите, полковник.

— Нормально, — сказал Стриженов. — Идите по местам, ребята. Сейчас начнется.

И действительно — началось…

Сутки спустя

Стриженов пришел в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или еще чего-то, просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьезного увечья — такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…

Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.

Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.

Понадобилось еще две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху, — это лицо и плечи. И еще больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э-э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…

Из нищеты звуков образовалось — словно слепился космический ком мокрого снега — слово. И слово было: «Очнулся».

Мрак еще сильнее задвигался, заклубился, в нем образовалась дверь, в дверь сидя вошел огромный человек, заняв весь проем.

— Игорь, — позвал он. — Игорь, ты меня слышишь?

— Слышу, — громко сказало все вокруг, хотя сам Стриженов молчал.

— Но не узнаешь… Слюдянку помнишь? Я — Давид.

— Слюдянку — помню. А ты — Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… — И захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.

— Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввел, скоро все будет в норме…

— Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?

— Да.

— Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? — Наклонился и навис, почти обхватив крыльями.

— Все… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..

— В этой атаке его и контузило, — сказал Урванцев. — Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…

— Давно это было? — словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:

— Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.

— Так. И где это мы? И что вообще происходит?

— Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.

— Держим, Павлик?

— Пока держим.

— Потери большие?

— Большие, Игорь… У меня лежачих — за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать — ну, сто тридцать… Это все.

— Кто командует?

— Поручник Ежи Булаховский. — Док почему-то усмехнулся. — Артиллерист.

— Помню его, — сказал Стриженов. — А что, других офицеров?..

Повисло молчание.

— Всех, — сказал наконец Урванцев. — Диверсионная группа.

— Наши ребята, — сказал Давид. — Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…

— Паша, — попросил полковник. — Дай мне попить. Сухо, как… — И, с трудом и жадностью сделав три глотка, выдохнул — Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?

— Что, что… Разъелся, вот что. Худеть надо, а как тут похудеешь, с ихней жратвой? Получите картину художника Кустодиева: купчиха Пьер Безухов у постели раненого князя Андрея… Коньяк будешь? Доктор, можно раненому коньяк?

— Контуженному. Не больше наперстка.

— Тогда давайте три наперстка, и произведем дегустацию. Не абы что, «Хеннесси», но с Земли. Не местного производства.

— Я даже не буду спрашивать, как к тебе попал коньяк. Как ты сюда попал?

— У меня катер. И… в общем, я тебе сейчас в трех словах изложу ситуацию, а потом ты меня, если захочешь, убьешь. Но пока, ради бога, не перебивай, а то… потом не отмоете тут…

Урванцев принес три пластиковые баночки, Давид подал ему плоскую фляжку: дозируйте, доктор. Тот отдозировал. Полковник поднес баночку к носу: коньяк отчетливо пах йодом.

— И написано почему-то: «Для анализов», — сказал Давид. — Что ж вы, доктор, другой посуды не нашли?

— А вы читайте полностью, — обиделся Урванцев. — «Натрий хлор, чистый для анализа». Соль. Такую мы ее получаем. Растворы сами делаем.

— А почему йодом пахнет? — спросил полковник.

— Это у тебя обычный глюк. Хорошо хоть йодом, запах благородный. Меня когда контузило в прошлом году, месяца три — одно только дерьмо в керосине…

— Ну ладно, — сказал полковник. — Успокоил. Давайте тогда за нас за всех.

Давид хотел что-то сказать, но только поморщился. Выпил. До капли.

— Значит, так, ребята… — начал он, возвратив баночку Урванцеву. — У истоков этого идиотского плана сидел я, поэтому и ответственность на мне. А что его в процессе разработки насмерть перекорежили, так ведь это происходит со всеми планами…

Полковник, видимо, основательно плыл: контузия, усталость, сердце, недавняя операция, какой-то немыслимый коктейль препаратов… То есть, с одной стороны, он чувствовал обостренную — как будто мозги протерли нашатырным спиртом — четкость восприятия; а с другой — то ли в этой пугающей четкости пропадали какие-то важные детальки, то ли он эти важные детальки просто-напросто моментально забывал. И он так и не понял, а переспрашивать постеснялся, с какого момента должен был вступить в действие гениальный план Давида — то ли с момента появления на сцене Дьявола Чихо, то ли когда Чихо двинулся в свой великий поход…