Былые - Брайан Кэтлинг

на убыль. Если прозаичное пророчество синего существа в саду правдиво, то все может произойти в следующий месяц. Невозможно угадать, какая часть луны считалась, не говоря уже о последствиях ее прихода. Он страшился худшего. Тадеуша приводило в ужас, что в столь короткий срок он может стать главой семьи. Ежился и под бременем знания. Никому нельзя рассказать. Назойливую рифму отцовского приговора вклинили в голову именно ему. Все вычеркивания, все вырванные страницы, все обведенные даты не могли приглушить или убрать слов с бумажной полоски, звеневших в ушах.

Мета сидела на кухне, покинутая и недоумевающая. Что произошло? Как же растерялась ее забота в том доме надвигающихся ужасов? У давления, что расцвело из-под лестницы, не было лица. Оно всосало ее сознание и оставило в обмороке и ознобе в ту страшную ночь. Когда она пришла в себя, Ровена уже пропала, все было спокойно. После прибытия Гертруды и после того, как отец велел уйти, она еще помедлила по дороге к дверям. Остановилась посмотреться в зеркало в коридоре, хотела убедиться, что не стала невидимкой. С тех пор там, где нельзя было увидеть, в ней разрасталось чувство вины; из утраты и ответственности за Ровену составлялась другая Мета. Доппельгангер, вечно стоящий напротив, подтверждавший все переживания и ухмыляющийся в ее мимолетные моменты самообладания.

После того как Муттер отрапортовал Гертруде, что сызнова обыскал дом и подвал и ничего не нашел, долгое время она просидела, глядя в никуда. Услышала, как Муттер запирает ворота по дороге домой. Обратила слух в каждый закоулок дома, выжидая, когда звук посмеет предать движение. В конце концов встала и спустилась, как сомнамбула. Слезы в глазах пересохли в болезненный песок. Она подошла к вешалке в прихожей, где висели плащи и пальто — нетронутые, ожидающие скорого сезона дождей. Промеж них, словно ноги множества скелетов, собралась коллекция ценных или забытых палочек, тросточек, тростей-сидений, зонтиков и прочей подмоги и аксессуаров для ходьбы. Она перебрала их, свирепо расталкивая плащи. Один слетел к ногам, словно опавший лист гуннеры. Она не обратила внимания и продолжала искать цепкими ладонями, пока не коснулась холодной стали. Извлекла метровый лом. Схватила ключи с их одинокого крючка у двери в подвал, открыла и спустилась.

Она стояла в родильной палате, где все было прибрано, словно ничего из воспоминаний здесь на самом деле не происходило. Нашла ящик, села и стала ждать. В конце концов появилась Лулува и встала поодаль, у дальней двери. Сет и Аклия ждали за дверью.

— Что вы с ней сделали? — спросила Гертруда, сдерживая гнев.

— Ты хочешь сломать нас этим? — сказала Лулува с осциллирующим трепетом, какому Гертруда уже приучилась доверять. Тонкая и идеальная коричневая рука показала на лом.

— Это вы ее забрали? — сказала Гертруда.

— Она в целости и сохранности.

Гертруда поднялась, великое возбуждение вливалось в ее кровь и быстро бежало, хлестало в унисон с адреналином.

— Где она? — голос ее был надломлен и звучал так же, как их. — Где она? — лютые слова, вонзенные в преддверии нападения.

Внезапно они двинулись со скоростью, которой она раньше не видела. Оказались вокруг, равноудаленные, по-богомольи взведенные, готовые хватать с внезапной силой.

— Я же сказала. Она в целости и сохранности.

— Это вы ее забрали?

Гертруда боролась сама с собой и искала в себе расщелину, из которой можно напасть. Она знала, что в этот раз не победит. Каждое движение или уклонение, на какие она способна, парирует сила за пределами ее ярости. Теперь словно даже ее чувство справедливости оказалось под угрозой. На ее стороне остались лишь материнская скорость и боль, и она знала, что на такой арене это тупое и неточное оружие. Так что, пока она прогоняла свои шестеренки тактики, вырвалась эмоция, беспримесная и уязвимая.

— Но вы же помогали мне в родах, всегда были на моей стороне.

— Мы всегда были на стороне ребенка, на стороне правды, — заговорил Сет.

За ее словами навернулись слезы.

— Но она моя.

— Она наша.

— Я ее мать.

— А те, кто нас сделал, — ее отец, — сказала Лулува.

— Как и Измаила, которого ты украла, — сказала Аклия.

Вес смысла и вес лома стали едины. Гертруда уронила руки со вздохом поражения.

— О чем вы? Ровена зачата во время карнавала Измаилом или кем-то из гуляк, которых я там встретила.

— Нет, — ответил Сет.

Гертруда крутилась в вязком дурманящем круге, чтобы видеть их лица, когда они заговаривали.

— Но… но…

— Ровена была вызвана в твоей собственной постели нами, пока ты спала.

Нервозность переходила в тошноту.

— Нет, этого не может быть, — они надвинулись, и она бросила железо и схватилась за живот. — Не может бы…

— Мы осеменили тебя в неделю перед карнавалом и запечатали утробу, чтобы огородить малышку от других вторжений.

Гертруда сомлела в виде кривобокой «S», словно ей подрезали нитки. Поймали ее раньше, чем она коснулась земли, и нежно подхватили.

Казалось, что по лестнице взбирается гигантский осторожный паук, где ее тело было серединой, а их ноги растягивались, слаженно двигались, несли ее к постели на втором этаже. К постели, которую все они так хорошо знали.

Гертруда лежала и таращилась в потолок. Больше она не будет спать в этой кровати. Уже перелегла на пол. Больше она не будет спать. На спине она лежала, потому что ковер промок от того, как она лежала на боку. Через одежду сочились распухшие груди. Молоко пропитывало голодный пыльный узор абстрактного плетеного сада. Хотелось расколотить Родичей вдребезги, расплескать и разлить их жидкие разумы и спасти Ровену от их козней. Но этому не бывать. Гертруда останется вовек потерянной. Ей нужно понять больше. По-настоящему понимала она только то, что сама во всем виновата: из-за того, что так давно соблазнила циклопа, из-за того, что забеременела, оставила ребенка без защиты. Мучения были невыносимы. Хотелось плакать или кричать, но ползучая полая боль закупорила и сошкурила все выражения себя. Впредь эта роскошь позабыта. Раньше самоубийство всегда казалось выдумкой. Мыслью, что в ее голове была лишь цитатой. Чем-то для низших классов, слабых разумом или волей. Для бедняков и трусов. Теперь же оно расселось на сердце теплой жабой. Тешилось им как своим естественным ареалом.

Когда Аклия принесла поесть, Гертруда закусила губу и сжала кулаки.

— Она далеко отсюда?

— Нет, в близости и сохранности. Если все пойдет хорошо, ты ее еще увидишь.

— Когда?

— Позже.

Аклия двинулась к двери.

— Кто из вас это сделал? — спросила Гертруда.

— Что сделал?

— Трахнул меня во сне.

Слово странно прозвучало на