Вселенский расконвой - Феликс Разумовский

Мгновение стояла тишина, задумчивая и напряженная, затем подал голос Мочегон, без всякого энтузиазма.

– Да, брателло, вот это план так уж план, в натуре солидняк, и никакого бакланского базара. Все конкретно до невозможности – ша, идем на таран. Сядем усе. Только не врубаюсь я, а где же тут соль анекдота, центральная идея, самый цимес, так сказать? Эх, жаль, Нинурты здесь нет, он бы вразумил. Он ведь главный спец у нас по таранам-то[7], страшный виртуоз, такую мать…

– Весь цимес, корешок, в расположении причальных боксов, – веско вклинился в беседу Ан, через силу улыбнулся и посмотрел на Тота. – Не так ли, дорогой коллега? – Уважительно кивнул, встал, поперхал горлом и повернулся к Мочегону: – Расположены-то они в кормовой части. То есть при отсутствии фиксации и наличии ускорения зашвартованное судно просто выбросит наружу. Словно пробку из бутылки с шампанским…

Ему было на редкость приятно, что ход мысли Тота на сто процентов совпал с его собственным. А впрочем, как может быть иначе-то? Ведь любимый ученик, друг, сподвижник, опора, наследник и продолжатель всех идей. Не пиздобол Энлиль, не мудила Энки, не блядоватая, пробы ставить негде, слабая на женский орган Нинти. Эх, дети, дети, и кто только вас выдумал…

– Вы, уважаемый учитель, правы, как всегда, – отреагировал Тот. – Да-да, словно пробку из бутылки. А наиболее подходящая посудина – это личный хронобот нашего общего друга Исимуда – комфортабельный, достаточно вместительный, грузопассажирского регистра. Сядем усе. Весь вопрос только в том, как запустить двигатель – управляющие контуры не работают, серворобы не функционируют, вся надежда только на ануннакский фактор. В общем, предлагаю тянуть жребий.

И сразу повисла тишина – тревожная, волнительная, ужасно напряженная. Вручную активировать гиперонную турбину по своей воле не хотелось никому. Оно, конечно, жизнь копейка, смерть прошмандовка и судьба индейка, да только ведь надежда умирает последней. А тут – все, финита, аллес, капут, никакого просвета, никакой надежды. Вернее, мгновенная, стопроцентная хана.

– Отставить жребий, – нарушил паузу Ан, встал, сделался спокоен, как скала. – Я пойду. Лично нажму эту кнопку. – Глянул невозмутимо на вытянувшиеся лица, в корне пресек игру в вопросы и ответы. – А ну-ка ша, это приказ. Всем закрыть пасти, не терять нюх и резко приступить к погрузке. Оружие, топливо, медикаменты, харчи. Шевелите грудями, вошкайтесь, время пошло. У нас в запасе, – он щелкнул по хронометру, – всего два часа. Давайте, давайте, время не ждет. Красноглаз за старшего, Мочегон на подхвате. А вас, Тот, я попрошу остаться…

Все произошло как-то буднично, обыденно, в рабочем порядке – резко отыскался выход, в тумане забрезжил свет, появился оптимизм, вера в лучшее и та самая надежда, что умирает последней. Массы бросились грузить добро в Исимудов бот, жизнь в недрах звездолета резко закипела, все ясно осознали, что промедление смерти подобно, и квадратное катали, а круглое таскали с невероятной экспрессией. Быстрей, быстрей, быстрей, чертово время не терпит. Да еще как не терпит…

– Друг мой, я тебя не задержу. Только пара слов, здесь, сугубо приватно, – с чувством сказал Ан Тоту, когда они остались одни. – Ты ведь знаешь, у ануннака настоящего всегда есть выбор. Я выбираю смерть, а тебя – моим преемником и волеизъявителем. Дети мои никчемны, сподвижники недальновидны, последователи и почитатели донельзя амбициозны. Один лишь ты и воин, и мудрец, и жрец в одном лице. И я прошу тебя приложить все силы, чтобы дело, начатое нами, не развалилось, не похерилось, не пошло ко всем чертям собачьим прахом. Вот так, друг мой, в таком разрезе. Ну все, давай иди, следи за процессом, я буду там где-то через полтора часа. И слушай, помогите там собраться Анту, она ведь всегда такая росомаха. Давай.

Закончив говорить, Ан кивнул, с улыбкой проводил взглядом Тота и обратил свое внимание на муркота, непросто переваривавшего заглоченное.

– Ну вот, хвостатый, и все. Финиш, финита, амба. Впрочем, спи еще, спи, у нас с тобой пока еще есть время.

Да, время еще было, и следующий час Ан провел со всей возможной приятностью: вмазался ханумаком, вдарил по тринопле, съел ломоть паюсной икры карпа Ре. Никогда еще ханумак не казался ему таким забористым, тринопля такой ядреной, а икра карпа Ре такой сочной, радующей нёбо. Затем Ан принял контрастный душ, надел парадное исподнее и облачился в супергенеральскую малиново-черную форму. Желтые лампасы, ультрамариновый кант, красные, на белом капюшоне, рога. Шик, блеск, красота, глаз не оторвать. Конечно, по идее, еще следовало бы сконцентрироваться и по максимуму, напоследок-то, пообщаться гормонально, однако было Ану что-то не до баб, вернее, было что-то конкретно хреновато. Да, рубь за сто, Алалу не соврал, и мерзкое его зелье уже проникало в мозг. Эх, вмазаться бы еще, лечь, вытянуться, закрыть глаза, однако какое там – надо идти на таран. Еще слава богу, что не с места в карьер, а медленно, торжественно и печально, через процедуру расставания, пускание слезы, выкатывание желваков и вибрации гортаней. Со всеми этими проявлениями истинной любви, несказанного уважения и тотальной благодарности. Да, умирать что-то не хочется никому…

– Ну что, зверюга, подъем. – Ан надел на питомца парадный, из кубаббары, ошейник, ласково похлопал по спине и, намотав на руку прочную, из кованого орихалка, цепь, направился к массивной, открывающейся вбок двери. К двери, которую он уже никогда больше не откроет. Никогда. М-да, над этим стоило подумать. Но только не сейчас, не в этой жизни, времени оставалось не так уж много. Алалу наверняка уже посматривает на экраны, раскатывает губу, томится в ожидании его, Ана. И будет очень нехорошо, если это его ожидание затянется. Так что, не мешкая, с энтузиазмом, сколько хватало сил шагал Ан с питомцем по дебрям звездолета – вниз, вниз, вниз, в трюм, на швартовочную палубу. Тускло мерцали аварийные огни, мягко пружинил пластик пола, дружно звенели, задавали нужный темп шпоры, цепочка, ордена, этакий веселенький, в темпе вальса, играемый заранее похоронный марш…

А вот на швартовочной площадке у бота Исимуда ничто не напоминало о смерти – там царили оптимизм, надежда и атмосфера трудового подвига. Массы с рвением грузили матбазу, Тот вел учет, Мочегон со всей свирепостью рычал, Красноглаз в силу привычки бдил. Какой-то бородатый амбалистый хербей спецкраской выводил по борту бота какие-то знаки. Хербей был упитанный, спецкраска светящейся, знаки корявые, напоминающие абракадабру. Рядом печалился угрюмый Исимуд, помешивал в ведерке и мрачно повторял:

– Ну почему же ты не слышишь сюда, Хурдонай? Ну почему же, азохенвей, ты такой поц? Можешь залить себе все эти краски в тохес. Пустое это все, пустое. Сегодня у меня были сон не в руку и скверное предчувствие…

– Ну не скажите, рабби, не скажите, – басом отвечал маляр, сплевывал сквозь зубы и усиливал струю. – Это древнее магическое заклятье, которому меня научила моя бабушка, их у меня уже целый талмуд. Зуб даю, должно помочь. Прошу вас, добавьте растворителя.

Ловкий такой, самоуверенный хербей, почему-то сразу не понравившийся муркоту – тот чуть было с ходу не взял его на зуб, верхний, тридцатисантиметровый, очень похожий на кинжал…