Год Змея - Яна Лехчина

Преследователи знали болота гораздо лучше беглецов и решили разделиться, после — окружить. Едва Лутый поднял голову, как один из ватажников, опережая остальных, вылетел к ним из-за камышовых зарослей, и в руках у него был длинный кривой кинжал. Лутый лежал на животе, беспомощный, обезумевший от усталости и тщетно силившийся подняться, и его и разбойника разделяло всего несколько шагов.

Скали было не лучше. Скали шатало, будто пьяного, и обломок стрелы торчал у него в пояснице, и из изодранного рта текла темная кровь. По пути мужчина растерял все стрелы, выронил лук, но поднялся и, качаясь, прошел вдоль Лутого. Одним безумным, отчаянным прыжком он оказался возле ватажника с кинжалом и, совершенно безоружный, кинулся зверем. Кинжал пропорол Скали брюхо, но мужчина впился в разбойника мертвенной хваткой и, оттолкнувшись от надежной троны, бросился с преследователем в топь.

«Это для того, чтобы я мог уйти», — отвлеченно подумал Лутый. Для того, чтобы довел погоню до Та Ёхо, — он, растирая мутный красный глаз, встал на ноги и залихватски засвистел. И Лутый бежал снова, бежал долго, уже без копья или палки, ведомый одной только острой памятью. А Скали тянул за собой разбойника и бился с ним в вязкой жиже, словно рыба. Трясина сомкнулась над его лицом, и Скали вытолкнул из горла остатки воздуха, уходя на дно, и южное болото поглотило обоих. Только пузырьки последних выдохов ватажника лопались на воде.

Когда показалась сосна Та Ёхо, пара преследователей погибла сразу. Одному стрела с зубчатым костяным наконечником пропахала горло, второму — прорезала грудь. Третьему лишь обожгло бок: разбойник завалился, и Лутый тут же оказался рядом. Выбил оружие из рук, но тот, рыкнув, вывернул юноше ладонь и подмял под собой, норовя задушить. Стрела в плече черногородца обломилась, и боль потекла каленым железом.

Лутого душили много раз. Пальцами и удавками — всегда убегал. Лишь один раз не убежал, но тогда мальчишке выхлестали глаз, а не пригрозили виселицей. Значит, он спасется и сейчас. Зубы Лутого сомкнулись на запястье ватажника — преследователь был сильнее, но Лутый, даже смертельно уставший, отчаяннее и ловче. Чем яростнее разбойник водил рукой, тем глубже Лутый прокусывал плоть. Прежде чем ему бы свернули шею, юноша дрыгнул ногой и на ощупь вцепился ватажнику в лицо, желая ногтями выцарапать глаз. Лутый знал, что этого люди боялись страшно.

Едва хватка разбойника ослабла, Лутый выскользнул угрем. Его пытались поймать, но тщетно: вывернулся, утек из-под локтя, и преследователь, приготовившийся раздробить его голову, потерял равновесие. Лутый спихнул его, стоявшего на коленях, за пределы надежного островка — в болото, и отпрыгнул, когда его захотели схватить за рубаху. В руках разбойника остался лишь клок грязной треснувшей ткани.

Последний из преследователей оказался проворнее остальных: он почти убрался от сосны, и Та Ёхо пришлось извести на него не меньше пяти стрел. Но наконец айха пробила ватажнику подвздошный сосуд, и мужчина начал истекать кровью: ярко-алая, она толчками выливалась на мхи, и вместе с ней из разбойника выходила жизнь.

Лутый вскинул лицо и устало опустился на колени. Небо вспыхнуло последним закатным светом — самым ослепительно-красивым, тягуче-медовым. В воздухе пахло сыростью, железом и древесиной. И жить хотелось, ужасно хотелось жить, и сердце сжималось одновременно от тоски и бешеной радости. Лутый уткнулся лбом в ладони. Его плечи задрожали: юноша зарыдал.

* * *

Рацлава думала, что ей еще рано умирать: она только начала ткать из железа и только поверила в силу своих историй. Сколько еще не спето, не выучено и не преодолено. Девушка не хотела отдавать себя на потеху разбойникам, но ей говорили, что она не красива, — Шык-бет не станет беречь ее, словно сокровище, и под утро отдаст своей ватаге. Рацлаву заполнял страх и холод: она сидела на ложе разбойничьего атамана, одетая лишь в тонкую нательную рубаху, и рукава сползали с ее полных плеч. Издалека веяло ночью и болотом. Совсем близко раздавались неспешные тяжелые шаги.

Шык-бет поддел ее подбородок пальцем.

— И куда же тебя, бельмяноглазую, — спросил насмешливо, — в невесты Сармату-змею? Неужели не нашли девки получше?

Он говорил складно, но чувствовалось: княжий язык ему не родной. Рацлава не знала, огорчаться ли ей тому, что она не видит Шык-бета: разбойничий атаман выглядел грозно. Рослый, крепкий, бородатый, с лохматыми черными косами, в которые вплетал толстые нити и вываренные косточки. Его серо-зеленые, будто топи, глаза щурились из-под кустистых бровей. Широкое запястье оплетали кожаные тесьмы, расшитые узорами маленького южного племени, — того, что почти подчистую выжег Сармат.

— Видать, не нашли. — Его рука провела по одной из ее косиц. Задержалась на плече, соскользнула на спину.

Рацлава не изменилась в лице, но ее пальцы в лоскутках вспорхнули к шее и сжали шнурок.

— Меня отправили к Сармату-змею не просто так, — сказала она негромко.

— Да ну? — усмехнулся Шык-бет, оттягивая рукав девушки и поглаживая большим пальцем линию правой ключицы, с каждым движением опускаясь ниже. — И что же ты умеешь?

Девушка покрывалась гусиной кожей, но когда разбойничий атаман задал ей вопрос, подняла лицо. Отблеск сальных свечей утонул в мареве ее бельм.

— Говорят, я славно играю на свирели. Хочешь послушать?

Загорелые пальцы Шык-бета мяли ее молочно-белое плечо, перебираясь к локтю.

— На свирели? — Он ухмыльнулся в бороду, но убрал руку и шумно опустился рядом. — Валяй.

Рацлава глубоко сидела на его ложе, и подол рубахи едва прикрывал ее округлые колени. Девушка хотела бы одернуть его, но понимала: это бессмысленно. Шык-бет все равно возьмет от нее все, что пожелает, но не раньше, чем Рацлава выткет свою историю. Может, самую последнюю — помнится, она обещала Совьон песню о ведьме и мече. Девушка обязана сыграть ее хотя бы сейчас.

Она вытягивала первый звук, когда Шык-бет достал нож из-за кушака. И принялся крутить его между пальцев — не то скучающе, не то угрожающе.

Разбойничий атаман состоял из крепких струн: такого человека не разжалобить, не очаровать. Рацлава бы еще могла оставить ему на поругание свое человеческое тело, запрятав душу под перья какой-нибудь птицы, — пока не стала. Она все равно почувствует боль и стыд, когда вернется. И поэтому песня, начатая Рацлавой, сидевшей на ложе разбойничьего атамана, была песней железа — девушка медленно отслаивала нити ножа Шык-бета.

В ее разгорающейся музыке были отголоски сотен битв. Их языки тонко шептали, переплетаясь друг с другом, будто гребни огня. И за пеленой страха Рацлава не чувствовала боли — пей, свирель, пей ее всю, на рассвете от Рацлавы и так ничего не останется.

В истории девушки была ведьма с шелковыми волосами и сильными руками: она пророчила страшный бой. И ее предсказаниям вторили лязг мечей, грохот кольчуг и топот стальных сапог.

Рацлава выдувала страшную сказку о междоусобной войне и кровной мести, о разбойничьем нападении и тайном заговоре. Шык-бет слушал, опустив голову, и нож плясал в его пальцах, словно юная невольница на пиру: быстро и невесомо. Музыка собиралась плотным облаком, и в ней смешивались запахи ночного леса и прошедшего дождя, лагеря, разбитого в чаще. Роились звуки: удары, воинственные кличи, грохот щитов… Чем больше Рацлава тянула нити из ножа Шык-бета, тем явственнее их различала. Где-то кипел бой. Неужели разбойничий атаман не слышал этого? Или песня Рацлавы оглушила его?