Княжья доля - Валерий Елманов

Вдвойне приятно обманывать обманщика.

Ж. Лафонтен

Ох и невесело сиделось боярам ноне в княжьей гриднице. Веселиться-то было не с чего. Мосяга домишко купецкий вспоминал, который между пальцев проплыл, Житобуд с тоской думал, что завтра придется упрямой вдове всю скотину отдавать, а Завид и вовсе в печали был, почти физически ощущая, как гривна за гривной – и так все тридцать штук – выпрыгивают из его рук и разбегаются кто куда. Большая часть к князю в закрома, а меньшая – к подлому Охриму, вчера еще закупу, а ныне вольному смерду.

Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр. Глаза гусляра светились радостно, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их, помногу задумываясь и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.

– Ишь как присмирел, – кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. – А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет, как глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.

Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:

– Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память жить будет после кончины твоей?

– Ну, сколько род мой жить будет, столько и память, – неуверенно протянул боярин. Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал. Ранее тот перед ним как на ладони был, и поведение его предсказывалось с легкостью неописуемой. Ежели что неприятное в лоб сказать, то князь в гнев впадет, опалу на какого-нибудь мешающего боярина наложит, как это с прямодушным Ратьшей получилось. А ежели польстить с умом, то можно и подарок хороший заполучить. С зимы же все испортилось, наперекосяк пошло.

По первости думал боярин, что ведьмачка князя околдовала, но потом понял – глубже искать надо. Предполагал он еще, что Купава – ишь старая любовь вернулась – нашептывает по ночам тихонько скверну разную Константину на ухо. Она, известное дело, холопка, вот и печется о подлых смердах. Но потом понял Онуфрий, что и не в ней дело, ох, не в ней, иначе зачем бы князь Ратьшу вызвал. Хорошо еще, что тот с приездом задерживается по причине болезни. Вот бы Господь смилостивился, да и вовсе старого ворчуна к себе прибрал.

А может, из бояр кто тайные козни учиняет? Он подозрительно оглядел всех присутствующих – кто именно? Завид? Он ведь в точности своему имени соответствует. Для него и лошаденка чужая завсегда выносливее, и терем другого боярина красивее, и угодья у него самого хуже, чем у всех прочих. Да нет, иначе князь сегодня не взыскал бы с него аж тридцать гривен. Искать надо среди тех, кого Константин на суде своем не помянул. Тогда один Куней и остается. Неужто он?

– А ты уверен в этом? – где-то вдалеке послышался голос князя. Онуфрий чуть нахмурился, затем облегченно вздохнул, вспомнил, о чем шла у них речь, и степенно отвечал:

– Иначе и быть не может.

– Ну, тогда назови своего пращура в шестом колене, – не отставал князь.

Боярин усмехнулся, мол, запросто, потом озадаченно почесал в затылке, крякнул огорченно и виновато развел руками:

– Воля твоя, княже, ан запамятовал я.

– Вот, – назидательно поднял вверх указательный палец Константин. – Так и ты. Внуки еще вспомянут о деде, а уж после все – как и не жил ты, боярин, на белом свете, меды сладкие не пил, по земле не ходил, на пирах у меня не сиживал. А его слава, его песни, – он показал на гусляра, – не только внуков наших, века переживет, потому как народ петь их будет да его самого добрым словом поминать.

– Ну и возвысил ты его, княже, без меры, – не удержался, возразил обидчиво Онуфрий.

– И в меру, и по заслугам, – не согласился Константин. – Ибо он правду поет. И о тебе, и обо мне. И когда потомки твои уже забудут, что ты был и жил, другой гусляр им напомнит, споет что-нибудь о твоих деяниях.

– Это о каких же? – нахмурился боярин.

– А какие были у тебя в жизни, о таких и споет, – насмешливо заметил Константин.

– Это как же, что сам захочет? – возмутился боярин.

– Именно так, – подтвердил князь. – И слова его тебе не остановить, не пресечь. Коли что легло в строку песенную – все. Это как печать будет, на всю жизнь и даже после смерти. Кому золотая, кому серебряная, кому из деревяшки простой, а кому... каинова, – веско подытожил Константин, вспомнив слова Доброгневы, и внимательно посмотрел в глаза боярину. И сразу же, судя по тому, как они тревожно забегали, заметались, понял – права была ведьмачка, ох как права, но дальше эту тему развивать не стал, решив не торопить событий.