Хозяин теней. 3 - Екатерина Насута

— И чем закончилось?

— Ушли. Кривой и этот. Вроде тихо стало. Только потом куда-то Шатун сгинул со всею бригадой. Урюка взяли вроде. После Шимарову падь зачистили. Плотнёхонько. Мало кто уцелел. Кулыба тогда прям весь забеспокоился. У него с хозяином Пади крепкая дружба была. Вот и забоялся, что тот запоёт. Думал даже тикать, но не успел. Заявились снова. Кривой и этот… он велел себя Иваном Ивановичем кликать. Мол, самое распространённое имя. Но его иначе зовут. Не откликался он на Ивана.

Душновато становится.

И лампадки эти. От них по ликам святых пробегают тени, отчего кажется на мгновенье, что лики эти, одинаковые до того, что все святые кажутся братьями, оживают.

Кажется.

И дышать нечем. Воняет ладаном и дерьмом, причём не поймёшь, чем хуже. Этот что ли, на полу, обделался? Да вроде рановато.

— О чём говорили, не знаю. Но здесь всё переменилось. Товары забрали. Всё-то забрали, что было. Людей стало меньше. Тут всегда было много, а куда пропали?

Куда-куда.

Недалече, кажется. Леса вокруг изрядные, всем места хватит.

— Этот Иван Иванович сперва с Кривым приезжал. И с его людьми. Только этих людей я прежде не видел. Привозили ящики какие-то. А он вон велел подвал освободить. Две недели мешки таскали, потом намывали всё. Только прежний подвал-то не глянулся. Строили наново. Магика привезли, который что-то там делал, отчего весь дом ходуном.

Жара в комнате нарастала.

Я глянул на Еремея. Неужели не чувствует? Или это отходняк? Перемёрз, перенервничал, вот организм и выделывается? Но нет, тот тоже головой дёрнул и пот со лба смахнул.

— Душно. Окно открыть надо бы…

И я киваю.

А главное, лампадки треклятые будто ярче вспыхивают. Точнее квёлые огоньки разрастаются, расползаются по золоту маревом. Знакомым таким.

Нет.

Чтоб… нам этот дом целым нужен. Хотя бы на время.

А вот лежащий на полу человек вдруг начинает ёрзать, часто, мелко, будто пытаясь вырваться из пут. И мычит что-то.

— Что ты там… — Еремей выдернул изо рта тряпку.

— Господи, спаси мя грешного… Господи.

Безумный взгляд Кулыбы устремлён на стену.

— Кровавые иконы, — Мал вот тоже глянул, но как-то спокойно даже. — Помните, Пётр Ильич? Вон ту Божью Матушку, в червонном платке, вы у купца одного взяли. Его ещё собственный сын заложил. Проигрался в карты крепко, а платить нечем. И он и сказал, когда тятька караван поведет. И что будут в караване шелка, а ещё золотишко. Где вы их закопали? Красивая. Помнится, вы как увидели, так прямо…

— Господи, Господи…

— А вот те три — из храма. Старый. Была тут недалече деревенька. Так-то крепкая, да болезнь приключилась, вот народец и повымер. Не весь, нет. Людишки остались. И храм. А в храме иконы и ещё золото. Вроде как пожертвовал один барин. Батюшку, который под ногами мешаться стал, вы там и положили. Ещё смеялись, что кровью освящаете.

— Господи…

— Так, Еремей, — я видел свет, что расползался по этой вот стене, а ещё чувствовал, как нагревается в кармане комок спёкшейся смолы. И прям так прилично печёт. — Бери этих и отсюда… внизу поговорим.

Еремей поднялся и, бросив взгляд на иконы, застыл на мгновенье. Потом встрепенулся, переменился в лице, дернулся раз, другой, будто пытаясь сбросить оковы, накренил голову и, покачнувшись, шагнул к двери. Затем ещё шаг.

И ещё.

Так, вытащить он явно никого не способен.

— Я… я всё скажу! Всё скажу… — взвыл лежащий на полу. — Господи, Господи…

На его месте я бы не стал так взывать.

Оно ж, если услышит и явится, то вряд ли за тем, что покаяние принять. Что-то давешняя голова вспомнилась. У здешних богов были свои методы работы с грешниками.

— Чего это с ним?

А вот странно, Мал глядит на иконы, на лежащего. Не замечает? Или… точно. Надо же, вон, свет и его коснулся, по коже расплылся бледным маревом. Если не приглядываться, то и не заметишь. А вот тени мои шипят и нервничают.

И я забираю их себе.

В себя?

Как правильно?

А потом подползаю ближе к Кулыбе и спрашиваю:

— Отпустить?

— Что? — он с трудом отрывает взгляд от стены. — Отпусти… отпусти меня! Я служить буду! Верой и правдой буду. Я… я всё сделаю, клянусь.

— Не верь, — Мал к стене прислонился. — Он так же Кривому клялся, на коленях стоял, что не предаст, что будет верой и правдой. А потом отравы плеснул и поднёс.

— А Иван Иванович позволил?

— Его отрава была. И за столом сидел. Смотрел. Сдаётся, ему даже интересно было. А ведь Кривой его… Кулыбу то есть, не раз выручал. И когда проиграться случалось, и когда сарай тот, с товаром, сгорел, кто за тебя перед обществом вступился? Кто тебя вовсе сюда привёл, поставил в помощь отцу? Или думаешь, я не знаю? Бабка сказывала, когда жива была.

— Врала! Стерва старая! Меня никогда не любила.

— А за что тебя любить? Это ж её дом был. Её. И матушки моей. И отца. Да, тот с дурными людьми связался. Бабка сказывала, что не от хорошей жизни. Должен был много. Брал заём на землицу, на скотину, на обзаведение. А скотина полегла, земля тут дурная, ничего-то не растёт. Вот и выбор дали, или по миру идти, или в сараюшке сложить одно-другое.

Сперва одно-другое, потом третье и четвёртое. А там, глядишь, и втянулся человек.

— Постоялый двор открыл. Для своих.

А свои были своеобразного толку.

— И дела вёл. Неплохо жили-то. Только мой отец с кровью не завязывался. Да, принимал. Поил-кормил. Хранил вот, что оставляли. И помалкивал, когда надобно. А этот… он его убил.

— Я не…

Голос Кулыбы сорвался на писк. А золотое марево содрогнулось.

— Они на меня смотрят!

— А то. Смотрят. Грехи твои видят. И душу чёрную. Отец — ладно-то. Он сам свой путь выбрал. Не мне судить, — Мал скрестил руки на груди. — А вот матушку за что? Сперва-то со всем почтением, крутился вокруг, кланялся. Как же, первый помощник батюшкин. Позаботится о семье, чтоб честь по чести. Бабку по батюшке величал.

— Она сама…

— Только месяц-другой прошёл и спина заболела кланяться, да, дядька?

— Пакостная тварь…

— Силу свою почуял. И выселил старую сперва на кухню, а после вовсе в сарай, к свиньям. Когда тут свиней ещё держали. Кормить перестал. Даже не так. Еды тут всегда оставалось вдоволь, можно было не только бабке кусок хлеба дать, но нет. Он следил, чтоб