Дом аптекаря - Эдриан Мэтьюс

Я работал всю минувшую неделю, постоянно используя разные методы, и результаты заметно улучшились. Холст я заменил на деревянную или медную основу, поскольку их поверхность намного ровнее, что позволяет добиться большей четкости полученного образа. Прежде чем покрывать основу раствором ляписа, я погружаю его в раствор морской соли и выставляю на просушку. Время, необходимое для получения изображения, еще остается слишком долгим, но мне все же удалось сократить его до часа, и я не теряю надежды улучшить и этот результат. Чтобы сделать образ видимым, я обрабатываю его определенными парами, о чем более подробно расскажу при встрече. Простите за непоследовательность и сбивчивость, но я чувствую себя подобно юному жонглеру на ярмарке — столь нова и занимательна открывшаяся область химии. Для стабилизации изображения пытаюсь применять самые разные вещества. Наилучший эффект дает соль винного камня, которую я держу в гессенском тигле, но впереди еще опыты с аммонием и ртутью. Гелиограф, как я это называю, отличается исключительной точностью, а для закрепления изображения прекрасно подходит повторная обработка морской или обычной столовой солью, которая, как можно предположить, растворяет непроявившийся ляпис. Затем изображение промывается и сушится. Подозреваю, что повредить его очень легко. Однако если медная пластина с самого начала покрыта серебром, она отражает не хуже зеркала. И хотя образ получается обратным, как я уже описал, держа ее под углом, можно получить эффект, когда светлое темнеет, а темное светлеет.

Ни слова больше, друг мой. Боюсь, как бы письмо не попало в чужие руки, хотя я и так открыл уже слишком многое. Не знаю, есть ли на свете человек счастливее меня. Прочел присланные вами книги. Оказывается, мы с Джакомо не единственные, кто постиг сей секрет ляписа. О нем писал голландский ученый Ангело Сала, его знал Гейнрих Шульце, а еще раньше — Гебер и даже Плиний Старший, писавший о нем в «Естественной истории». И все же только мне, похоже, пришло в голову соединить сей феномен с темной комнатой. Мое изобретение, друг Корнелис, перевернет искусство живописи, потому как отныне художник избавляется от страха перед собственной неуклюжестью. Пока же — как оракул Джакомо и моя «камера-обскура» — открытие должно сохранять в тайне. Какое-то время им буду пользоваться я один, потом мы сами изберем адептов, коих посвятим в великую мистерию. И разве не магическое зеркало открыли мы?

Интересно, нет ли тайного общества, уже хранящего знание, случайно мною открытое? Разве сам Иисус не оставил образ лица своего на платке святой Вероники и плащанице, которой его покрыли? И не является ли ляпис тем самым философским камнем, великим Арканумом алхимиков, жаждущих обрести богатства как мирские, так и духовные? В таком случае, друг мой, вы будете моим сообщником и сообладателем этого доходного искусства, потому как великое должно принадлежать достойным, но не слабовольным и бесхарактерным, а кто был со мной так щедр и чистосердечен, как вы? И хотя у истоков открытия стоял Джакомо, посвятить его в свое открытие я не решаюсь. Что вы об этом думаете? Можно ли ему доверять?

Я же в ближайшие дни собираюсь провести опыт с человеком. Мой выбор предопределен — Эстер. Чего бы это ни стоило, я должен получить ее портрет, а впоследствии получить и ее саму в жены. Для достижения цели мне придется прибегнуть к помощи Джакомо, поскольку он пользуется ее благосклонностью. Я не вполне доверяю ему, хотя и корю себя за недостойные мысли — при всей своей хитрости и нелюбви к голландскому языку, который итальянец считает пригодным лишь для лошадей, именно он — вольно или невольно — направил мысли мои в этом направлении. Тем не менее я держусь с ним настороже.

Не буду вас задерживать. Голова кружится от паров химикалий, и мысли мои путаются. Но все же я убежден — великий миг близок.

Остаюсь вашим,

Йоханнес.

Рут поежилась — по спине пробежал холодок.

— Не хочешь сделать перерыв?

— Великий миг близок, — повторил Майлс и осторожно положил письмо на ковер.

Рут тряхнула головой и потянулась за термосом. Налив полчашки, она сделала глоток и повернулась к Майлсу:

— Получается, что наша картина…

— Получается, — серьезным тоном повторил Майлс.

Он подождал, пока Рут прочтет еще несколько страниц, и протянул руку. Она молча передала их ему.

Корнелис, наконец-то мне представляется возможность заполучить портрет Эстер, пусть и через невинную хитрость. Счастливый союз темной комнаты и ляписа, смею надеяться, приведет к другому, еще более счастливому союзу. Уловка ль это или нет — я уже не знаю и судить не берусь. Я лишь знаю, что судьба определила этот необыкновенный путь, и мне остается лишь следовать им. Я раб сего инфернального камня, так пусть же господин поступит со мной, как пожелает.

Ваш друг,

Йоханнес.

25 февраля 1758 года.

Корнелис!

Предупреждение ваше я принял без обиды. Похоже, я и впрямь стал жертвой бесстыдного обмана, и уверенность в этом крепнет с каждым часом и каждой минутой. Смотрю на картину, ныне уже вполне законченную, и вижу в ней лишь изобретательность и холодный расчет. Пойдя на хитрость, я сам попался на еще более хитрый, еще более расчетливый и бездушный трюк подлого и грязного итальянца, не постыдившегося воспользоваться моим положением и сыгравшего на благородном понятии мужской дружбы.

Я ощущаю тяжесть невосполнимой утраты. Я пал духом, я унижен, я уязвлен и пребываю в отчаянии. Надежды рухнули. Я проклинаю сладкоголосого итальянца, жестокого и недостойного — при всем его величии и блеске — человека. Я проклинаю Эстер — будь она благословенна! — потому как, если опасения мои имеют под собой основу, прав был поэт, пороку давший имя — женщина. Она столь же распутна, как любая шлюха в борделе. Я проклинаю крикливое, завистливое, злое общество людей, чьи дворцы построены на духовных плывунах, чьи слова равнозначны обещаниям банкрота. И наконец, я проклинаю себя самого — за неумеренные надежды, за презренную доверчивость, за веру в «любовь», этот затертый эвфемизм, намалеванный на лбу зверя, называющегося человеком.

Тьфу! Во рту — словно золы отведал.

Я любил Эстер, но она не любила меня. Я решил, что больше не буду думать о ней. Знаю, Корнелис, ты скажешь: радоваться должен тот, кто не успел пригреть змею.

По правде ж говоря, утешаться нечем.

Я смотрю на свою последнюю «картину», и в душе звенят тревожные колокольчики. Сам дьявол водил моей рукой, потому как я погряз в алхимии и теперь должен платить за грехи. Ах да! Сама картина — милая, искусно выполненная, красочная, достойное свидетельство красоты Эстер. Любой увидевший ее воздаст хвалу неоспоримым достоинствам, отметит непривычную натуральность композиции и изъявит готовность расстаться с немалой суммой. И все же я проклинаю ее, потому как знаю, что она такое. Знаю, но скажу лишь вам, мой друг, — она зеркальный образ и порука моего проклятия. В ней я — иль тот фантом, которым я отныне должен звать себя, потому что он — это я и Смерть собственной персоной, настоящий и ненастоящий, дышащий и умерший. Бог мой, я не в силах передать, сколь мертва эта картина, насколько лишена она радости и приятности. Я не желаю ее видеть. С помощью нумерического шифра, открытого мне злодеем Паралисом, я изложил ее тайну на обратной стороне пластины, добавив символы философского камня, луны как знака серебра и аптекарской эмблемы для обозначенья соли. Пусть тот, кто пожелать заключить сделку с Сатаной, раскроет тайну и делает с ней, что хочет. Мне же она не нужна. Конечно, я сберегу ее как напоминание о моем стыде, но спрячу так, что никто ее не узреет.