Год Змея - Яна Лехчина

Ингерда была слабой женщиной, привыкшей к неге и богатству. Она не разбиралась в ратном деле и даже не могла представить, какую казнь Хьялма уготовит ее любимому сыну. В воздухе пахло поражением Сармата и Ярхо — отныне их не спасали ни драконье пламя, ни верные мечи. Хьялма будто озверел, раз за разом загоняя братьев в ловушки, преграждая им путь не стенами, но горами трупов. Еще чуть-чуть — и все закончится, навсегда закончится, и княжества устроят по своим павшим великую тризну.

Потери сделали Хьялму таким бессердечным, жестоким и решительным, каким он отродясь не был. Его сухопарая рука, сжимавшая то меч, то княжеский жезл, стала тяжелее крыла Сармата. Одно его слово, летевшее с губ, исполнялось быстрее, чем раскатистый приказ Ярхо. Княжества, не так давно помогавшие его братьям, трепетали и шли на поклон: понимали, что Хьялма — не Сармат. От него нельзя было откупиться ни золотом, ни пленными. Тех, кто восставал против него, халлегатский князь вырезал под корень.

Страшные времена требовали страшных мер. Ингерда знала, что скоро увидит чудовищную расправу, — год назад Сармат сделал то, что вырвало у Хьялмы сердце. Он сжег многолюдный Божий терем, стоявший в Халлегате на Хормовом холме. Там была жена Хьялмы, и там был его сын, едва научившийся ходить. Ингерда видела их после — и тел-то толком не осталось, одна труха. Хоронить нечего.

Когда Хьялме принесли весть об этом, он был в походе — сдерживал рати Ярхо у Невестиной реки. И приказал вздернуть тех, кого уличили в связи с Сарматом. Несколько конюших из Халлегата рассказали его братьям, что на зимний солнцеворот в тереме соберется тьма народа; что княгиня Ингерда, скорбя по павшим, в тот день останется в своих комнатах. А потом эти же конюшие подперли двери терема, и сотни горожан сгорели заживо, не сумев выбраться.

Следующий год стал для Сармата роковым. Он потерял почти все армии и всех союзников. Ярхо тяжело ранили у Кислого брода — говорили, тогда Сармат был в человеческом теле и, испугавшись Хьялмы, не пришел на помощь. У Ярхо оставалась лишь горстка людей, которым пришлось выйти против мощных ратей. Говорили, его изрубили настолько, что Сармат пошел к ведьмам, и те начали обращать Ярхо в камень — лишь бы сохранить в нем жизнь. Затем — Грозовая падь. В битве под ней лучники пропахали драконье брюхо рядом жалообразных стрел, и Сармат залег на дно, принявшись зализывать раны.

Поэтому сегодня, самой длинной ночью, Хьялма был в Халлегате. Люди шептались: он готовит то, что окончательно добьет его братьев. Скоро, скоро война закончится и наступит мир. Придет весна, сползут толщи снега, и токи талой воды смоют всю кровь, пролитую за эти годы. На деревьях набухнут почки, в истоках ручьев проклюнутся первые цветы — начнется новая жизнь, свежая и безбедная. Семьи вдоволь оплачут своих погибших и пойдут поднимать из оврагов деревянные столпы, на которых вырезаны лица божеств. А потом украсят столпы лентами и травами, распашут черную землю и засеют ее хлебом. Будут гулять свадьбы, чествовать дни жатвы и праздновать рождение детей — так, как несколько лет назад сама Ингерда праздновала рождение внука. На городских башнях весело зазвенят колокола, а в деревнях устроят пляски у дымных кострищ. Люди отправятся на шумные ярмарки и пересекут студеные реки, исходят леса, окутанные старыми легендами; кто станет лечить, кто — выращивать и строить, кто — баять о приключениях, а сыновья Ингерды, все пятеро, будут лежать в земле.

Княгиня не верила в сказки о ведьмах, ковавших каменный панцирь. Ярхо много раз бывал ранен, порой — так страшно, что для него начинали насыпать курган. Но неизменно оказывался крепок: на один день, стиснув зубы, вставал с постели, на второй — садился в седло и брал меч. Раз пошли такие слухи, значит, Ярхо действительно плох и скоро в Халлегат прилетит весть о его кончине.

Ее старшего сына сгубит кашель. Хьялма держит себя в кулаке и обязательно доведет войну до конца, но потом… Люди проводят его так, как не провожали никого раньше. Для Хьялмы выстроят великую усыпальницу, и к ней еще долго будут приносить корзины с фруктами, зерном и охапками цветов — как дань памяти. Над гробом воздвигнут скульптуру: вот он, князь, лежащий над своей домовиной. На его лбу — халлегатский венец, в руках — меч, на теле — одежды, и на них камнерезы вытеснят каждый узор. Лицо статуи будет умиротворено и строго, устало опустятся гранитные веки, на которых удастся разглядеть каждую морщинку, появившуюся раньше времени…

А Сармат падет бесславно. Хьялма сделает так, что его похоронят тихо, без должных обрядов. Неоплаканного, засыплют влажной черной землей, и по весне через его рыжие косы прорастет шелковая трава. Изо рта вырастут алые маки, из глазниц — девичий виноград. И только ветры, шепчущиеся над безымянной могилой, вспомнят, как он был хорош, как статен и весел.

Смогла бы Ингерда убить одного сына, чтобы спасти другого? Не для этого ли она шла по княжьим чертогам, дрожа на сквозняке, будто свечное пламя? В груди теплилась решительность: если не станет Хьялмы, Сармат будет жив. И тут же из горла рвался крик — милостивые боги, что же она задумала. Зачем эта ночь, эта луна и нож, спрятанный в тонких шелках? Хьялма — ее дитя не меньше, чем Сармат. Да, она родила первенца страшно юной — от грозного нежеланного мужа, который был втрое ее старше и которого она тогда боялась особенно сильно. Да, Хьялму тут же отняли от Ингерды, не позволив сопливой дуре нежить будущего князя, но… Ингерда солгала бы, если б сказала, что его не любила. Хьялма потерял жену и ребенка, и это было и горе Ингерды тоже. Хьялма правил мудро и твердо, его боготворил народ — это были ее гордость и счастье.

А Сармат? Слезы брызнули из глаз: боги, лучше убейте ее саму. Третий сын ей дороже остальных, и нутро Ингерды норовило разойтись по швам от такой бесконечной боли. Отчего же ты затеял это, Сармат, куда ты ввязался, тебе же не будет пощады… и прощения не будет, сколько бы ни каялся.

Разомлевший Сармат дремал на подушках. Малика по-змеиному нависла над ним: его не разбудило ни ее клокочущее дыхание, ни волосы, щекотавшие грудь. Ни скрип кровати — Малика неспешно поднялась, поддев ногой ворох сброшенных одежд. Княжна оправила рукава нательной рубахи, скатившиеся с округлых плеч; из-под платья, скинутого на пол, достала обернутый поясом кинжал — пришлось раздеваться осторожно, чтобы Сармат не заметил. Благо, свет в его чертоге был вязкий и чуть приглушенный, медово-золотой. В цвет янтарных стен с прожилками рдяного граната.

Малика приблизилась к Сармату во второй раз. Во сне у него было мягкое, почти юношеское лицо. И такое остро-красивое, что становилось больно: обожженные ресницы и подпаленные брови, рыжие усы и короткая борода, больше напоминавшая хорошо отросшую щетину; кольцо в крыле носа, заметный выступ кадыка — ничего-то тебя не тревожит, Сармат-змей. Иначе бы не спал так спокойно. Знаешь ведь, что Матерь-гора запутает твоих жен, а драконьи слуги спрячут от них все оружие — чтобы была мирной и эта ночь, и следующая, и множество ночей после.

Спи, Сармат-змей. На рассвете тебя не поднимут ни девичьи плачи, ни завывания ветра, ни тяжелые шаги каменных воинов.