Смерть - лучший учитель - Крис Войт

Натаниэля к разговору. Что будет с нами после? Где мы будем и кем? Но наши планы не шли дальше пышной свадьбы в храме Крелонтена. Словно после венчания жизнь резко оборвется и настанет всеобщее благоденствие. Натаниэль всегда переводил разговор в другое русло, умело находя слабое место в моей обороне и задавая другой, тоже важный вопрос. А когда я спохватывалась — беседа уже уходила безнадежно далеко. В такие моменты он часто говорил о том, что не полагалось знать ученикам, и я разрывалась — получить эксклюзивную информацию об учебе или все же вытребовать нужный ответ о своем будущем.

Я видела в его глазах безграничную любовь и привычный спектр шквальных эмоций, но могу поклясться — я не видела там уверенности. И эта странная неопределенность оставляла горький привкус даже после самых сладких пирожных, и ароматный отвар вдруг становился неприятным. Пожалуй, виделся лишь один вариант. Остаться нам обоим в стенах Академии, и пока Натаниэль будет преподавать… что буду делать я — оставалось загадкой. Он отчаянно цеплялся за единственный приют и дело всей жизни, и просто не хотел видеть других перспектив. Была еще возможность жить на каникулах моей жизнью, будь то лавка в Хермете или же белокаменный Лидор. Но, пожалуй, если быть честной, подобная любовь стоила отказа от странствий и привычной жизни.

Натаниэль давал мне больше, чем кто-либо за всю жизнь. Он оберегал мою душу, отслеживал все новое и направлял, почти незаметно. Я чувствовала его защиту, как стальную сферу, каждый миг, а с того обвала в Крелонтене его протекторат только усилился. Ощущение совершенно новое и непривычное, все годы я сама защищалась от любых угроз. Но что еще более важно — когда я смотрела в фиалковые с икрой безумия глаза Натаниэля, мне всегда казалось, он знает обо мне что-то такое, чего я и сама пока не вижу и не ощущаю. Будто видит мою судьбу во мгле, знает, кем я стану и какие дела смогу свершить.

Поэтому я не давила на него, отступала, и разговор, как всегда, перетекал в другое русло, а привычные вечерние посиделки завершались легкими прощальными объятиями и одинокой постелью.

Утро подчас заставало меня на парапете вместе с Шином, или среди старых фолиантов библиотеки, или же на вахте. Волосы давно вернули себе белый цвет и отросли чуть ниже лопаток, торча мягкими локонами во все стороны. Губы часто обветривались от жаркого воздуха, а следить за своей внешностью не позволял плотный график занятий. Натаниэль иногда мазал их ароматным бальзамом, и эти легкие прикосновения к моим губам казались более чувственными, чем самая жаркая ночь, проведенная за пределами Академии. Я едва сдерживала эмоции, когда он наклонялся ко мне, чтобы подлить отвара в чашку, а серебряные пряди волос на миг закрывали его лицо. Даже такие мелочи, как неформальная одежда и прическа Натаниэля, легкая усталость на его лице, звенящий, как хрусталь, смех или обнаженные в улыбке клыки, заставляли меня на миг перестать дышать, а сердце — биться в два раза чаще.

С моим выздоровлением он тоже пошел на поправку. Исчезли черные тени под глазами, усталость и безысходность. Он словно расправил плечи и скинул тяжкий груз, став чаще улыбаться и больше шутить. В такие моменты, когда мы сидели в светлой комнате, украшенной гобеленами и резной мебелью, или бесцельно бродили по коридорам и галереям древнего замка, мне хотелось остановить время, растянув этот миг и превратив в вечность. Но как назло, дни лишь ускоряли свой круговорот, приближая каждого из «одиночеств» к темной черте, где заканчивалось обучение и начиналось таинственное будущее, с его предназначениями и подвигами.

Пограничные существа приходили на уроки Актавиана посмотреть на учеников, на новое поколение героев, а также показать себя во всей красе. С некоторыми мы дискутировали, другие, сами того не ведая, говорили больше, чем хотели.

С улыбчивым и общительным Иорданом мы пели до хрипоты и до посинения спорили, и где-то в этих беседах рождалась истина. И, наверное, там же и умирала, не дожив до конца очень долгих занятий. Мы даже подготовили втроем с Элькой вокальный номер на конец года, получив высочайшее согласие внезапно подобревшего Фредерика.

Едва слышные шепотки и слухи, разговоры теней в ночи внутреннего дворика долетали до верха стены во время вахт. Некоторые касались мелких интриг правителей, другие — любовных хитросплетений учеников. Подчас они оказывались настолько банальными, что хотелось заткнуть уши или крикнуть вниз: «Я все слышу!», чтобы таинственные сплетники ретировались, оставив меня в благодатной тишине.

Но встречались и любопытные истории. Так я узнала, что на первый курс в этом году приняли дочь известного пирата, наводящего ужас на все торговые корабли. Имя показалось мне знакомым, видимо, упоминалось дома. Хотя я сильно сомневалась, что есть кто-то настолько глупый, чтобы напасть на вооруженные до зубов суда Лидора. Девушку долго держали в заточении в одном из государств, стремясь выманить ее отца. Но старый пират, видимо, отцовских чувств не испытывал и лишь отправил послание, дескать, сама дура, что попалась. За этим попытка шантажа и манипуляции потерпела крах. А обиженная дочь, прежде гордившаяся своим отцом, решила поискать свое счастье в другом месте. Где-то между Биросом и Ротгеоном, в трюме сомнительного корабля, ее нашел Роберт и привел в Академию. «Вот любят деканы подбирать всякую гадость и тащить в дом!», — со смешком подумала я, аккуратно вырезая на посохе очередную руну, на миг забыв, что и мы с Элькой попали на обучение тем же манером.

Был и один разговор в безлунную ночь между деканом Войны и Фредериком. Звуки беседы долетали едва слышно: говорили они в помещении башни, а ветер доносил их голоса через открытое окно. Погода стояла еще теплая, последние деньки уходящего лета ласкали солнцем с рассвета и по-осеннему холодили ветром после заката.

— Я очень сожалею, — глубоким и сочувствующим голосом произнес Роберт. Тихо звякнул серебряный графин о край чаши, а Фредерик неуверенно откашлялся, словно хотел избежать этого разговора. — Я редко лезу в чужие дела, но я помню, какой сегодня день. И сколько лет прошло…

Тут налетел порыв прохладного ветра и унес слова в сторону. Я напрягла слух, но кое-что все же пропустила.

— Поезжай…

— Не стану, — ответил Фредерик и снова звякнул чашей. — Памятник в полный рост, гордая осанка, каменные глаза… всегда ненавидел статуи за их слепые взгляды…

— Да, — протянул Роберт. — У нее были голубые… и такие насмешливые…

— Странно, что ее помнят люди, прошло пятьсот лет.

— Главное, это нам не забывать. Пусть